Владимир Курносенко - Свете тихий

Он лежит, одна согнутая в колене нога в лакированном полуботиночке уперлась в пол, а другая, дабы не грязнить оттоманку, расслабленно нависает с торца. Плохо! Плохо дело у отца Варсонофия. Помереть может. Без дураков.

Блуждающий взгляд его утыкается на мгновенье в улыбку Славичека с недозатворенной двери, застывшая в видениях «смешная» полуулыбка в огромно-черных глазах, и, отпрянув, словно ожегшись, поспешно уходит дальше – ко дверному низенькому проему в боковой коридорчик у алтаря, в дальний с чернеющей паутиной угол, к сводчатому потолку в желтых недовысохших подтеках. Это исповедь все, приходит в голову «объясняющая дело» мысль, – интоксикация чужими стоками «Верою очисти сердца их.». Несчастный случай на производстве.

По изящно-невысокому челу отца Варсонофия россыпью выступает испарина. Неверным, зубчатым каким-то движением он стирает ее и долго, словно прилипнув взором, разглядывает заблестевшую ладонь. Плохо! Плохо дело-то. У Любаньки, помнилось ему, были какие-то сердечные капли. У Марии тоже что-то такое. Встать, сделать героическую попытку подняться? Н-нет! Вставать, усиливать напряжение в сердечной мышце. Нет. Лучше, безопаснее полежать. Лежать и лежать. Молиться! «О, всесвятый Николае, угодниче преизрядный Госпо.» Дверной проем, черно-лохматая от пыли паутина в углу, потолок – содержимое круга зрения, как только закрываются глаза, начинают медленно вращаться по часовой стрелке вокруг не попадающей в сознание – в сознании же возникшей – оси. Так-так, припоминается пролистанная в поезде брошюрка. Установка. Влечение к власти. Энергия полового чувства. Вытеснение. Подсознание. Архетипы. Либидо. Коллективное бессознательное. Бог родился. Бог не родился. Бр-р... Давая брошюрку, Чижик не без хитрецы улыбался, намекая на дальний прицел.

По-терпеть. Терпи, отец Варсонофий. Афоня. Афанасий Алексеевич. «Долготерпеливый лучше храброго и владеющий собою лучше завоевателя города.» Кто это сказал? Иисус Сирахов? Соломон? «Сладок для человеков хлеб, обретенный неправдою, но после рот его наполнится дресвою.»

Соломон! Тако-то мудро, тако-то бодренно возвещал, начиная, и тако-то. позорно.

И нет, не жалко никого почему-то. Полный рот дресвы.

– Батюшка, батюшка! Там, это. тетя Люба с Верою, – свежий, «яко с небес», Виталькин напористый голосок от двери. – Ой, что с вами? Вы заболели?

Заболел, заболел, Виталька! Укатали твоего батюшку крутые горки.

С явно непритворным, хотя не столь сильным, как хотелось бы, состраданием Виталька, не пошелохнувшись, вглядывается в поверженного учителя-благодетеля. И серы, сурово-угрюмы знакомые очеса его.

«О чем он говорил-то? А, опять те две ненормальные сцепились... О Господи! Не могущие поступиться принципами.»

Некоторое время отец Варсонофий пред выбором – послать Витальку за лекарством к «этим всем» или все-таки в более комфортном для него одиночестве уповать на молитву да Божию милость к нему.

– Я, Виталя, ничего. Устал маленько... А ты, братец, не вмешивайся, не лезь к тетям. Они сами, они без нас с тобой свое разберут.

И уловив по напрягшемуся, а потом приулыбнувшемуся лицу мальчика, что тот понял и согласился с его словами, он, отец Варсонофий, машет благословляюще рукой: «Иди.»

Скупо и слегка через силу Виталька кланяется и быстро исчезает в проеме. Слышно, как по деревянной, сработанной «хахелем» Любаньки лесенке стукают затихающие каблуки.

– И по какой же причине, многоуважаемая Любовь Рудольфовна, не соблаговолите вы внести певчую Покровову в вашу столь разлюбезную вам ведомость?

«Вопрос» Вера выговаривает с порога, единым духом и целиком и, чтобы не дай бог не сбиться, умышленно не глядя на «объект». За дверью ризничной, где у Любаньки что-то вроде кабинета, она прочла про себя «Отче наш», «Царю небесный...», «Да воскреснет Бог.», двадцать раз подряд отшептала Иисусову молитву, сглотнула слюну, перекрестилась, а уж только потом.

Но не на таковскую напала она, Вера-то Уткировна!

Из-за отсутствия сверху слева второго резца Любанька не имеет возможности эдак спокойно, с обезоруживающей наглостью улыбнуться, как делают это, она видела, настоящие-то, умеющие постоять за себя женщины, но спокойно, невозмутимо и в упор встретить сверкающий яростью взгляд врагини она очень и очень может.

– Отчего ж разлюбезную-то, Вера Уткировна?! Ведомости ничьи! Они для порядку, для порядочных то бишь людей заведены, если. если такие тут есть, конечно.

Пораженная нежданным красноречием, Вера Уткировна остолбеневает, а Любанька, которую, едва заметно глазу, бьет дрожь, поднимается из-за стола и, стуча-брякая ключами на связке, с особым деловым шиком отпирает здоровенный железный сейф, внутри коего с безотлагательностью принимается просматривать, перебирая, многоразличные важные бумаги.

– Что-о? – вырывается наконец у Веры из не связанной с высшей нервной деятельностью утробы. – Что-о-о?

Ожидающая за дверями Ляля, услыхав это «что-о», понимающе кивает и мягкой, слегка покачивающейся походкой удаляется подальше от места сражения.

Спустя минуту из ризничной выскакивает и летит на бреющем полете встрепанная двухмоторная Пелагеша: «Ниче-ниче-ниче! Счас-счас-счас!» – а из-за неплотно закрывшейся за нею двери доносятся вскрики, возгласы, оханье, рыданье и прочее-прочее. «А самой тебе, – к примеру, – не грех такое на людях, Вера Уткировна!..» И все это означает, что жизнь жива, идет, кипит и продолжается и что в набирающей потихоньку силу церкви станции Здеево завершилась божественная литургия.

Раньше икона помещалась в деревянной укладке-сундуке.

Потом, когда по случаю показали ее Вере, была вынута, аккуратно обтерта чистою тряпицей и подвешена на гвоздь с краю незатейливого бабы Тониного иконостаса.

Подарила ее старая деревенская старуха, которой работавшая неподалеку на путях Антонида пособила со своей бригадой по хозяйству. Икона была хороша, намолена, по аттестации бабушки, да только краски на ней потемнели, почернели, и что изображено, невозможно было различить.

Прибив гвоздь, Вера высказала предположенье, что, если почаще обращать к иконе молитвы, она, может быть, и откроется. Поэтому, в особенности первое время, втроем, – а уедут «девки», бабою Тоней в одиночку, – так оно по возможности и делалось.

И вот нынче, когда позади балконный перекур, Ляля с бабой Тоней пьют на кухне чай с черными сухарями из блюдечек, Вера, вознамерясь помолиться на дорожку в красном углу, и обнаружь то самое чудо, что отпечатлелось в религиозно-духовной жизни Здеева легендою и даже молвой.

Икона была снята с гвоздя, Ляля с Антонидою призваны в горницу, и Вера, мотнув подбородком на прислоненный к стене образ на тумбочке, только что и выдохнула из себя: «Вот!!»