Владимир Курносенко - Рукавички

Смутился, впрочем, более из двоих Мудъюгин. Дама – так помстилось отчего-то ему – едва ль не довольна оказалась случившимся недоразумением.

И смутная («темная») ее улыбка, и опущенные, флюорисцирующие чем-нито эдаким, подведенные тушью глаза недвусмысленно манифестировали об этом.

Дома у них с матерью продолжился разговор про страшный, про безумно-отчаянный поступок академика Лег-ва.

– Он, что же, – подкладывая Мудъюгину в тарелку еды, сомневалась мать, – всю жизнь этим занимался и не знал, чем занимается?

Мать говорила умышленно, в утешение сыну намекая на известную коррупцию мысли у всякого рода высших государственных людей.

– Именно, мама, именно что ничего не знал и не ведал! – слишком, возможно, горячо подхватил растерявшийся на последних событиях Мудъюгин. – Кабы хитрил, кабы «как все»... не застрелился бы!

Пожив и, что называется, потолкавшись, понаблюдав в этой толкотне за собою, Мудъюгин догадался, что куда проще собственный взгляд на вещи подогнать к какому ни на есть их, вещей, порядку, нежели хоть на капельку переделать себя в соответствии с этим взглядом.

Вон, к примеру, Брюхасик как у них устроился. Не он вам очевидный, за счет детей приспособленец и хитрый дурак, а куды напротив – ему же все еще и должны как саможертвенному спасителю и малоценимому (по деньгам) гуманисту!

– Он же думал, что хорошее делает... для людей! – вздохнула в сокрушении мать; в сокрушении об общей беде.

– А надо, – выкликнулось как-то непроизвольно у Мудъюгина, – для Бога! – И сам внезапно почувствовал, что попал.

Для людей – человекоугодие и это... одно, а для Бога совсем-совсем другое.

По телевизору рассказывали про умершего недавно актера и сценариста, приблизительно ровесника Мудъюгина.

Вдова, незапоминающеся привлекательная и, судя по всему, уберегшая в целости душу женщина, сообщила среди прочего и про священника, который «в мягоньких меховых рукавичках» провел недоверчивого мужа промеж всех Сцилл и Харибд сегодняшней церкви.

Показали и батюшку.

Долгие года пребывавший «в оппозиции» к якобы скурвившейся под безбожною властью церкви и, как большинство подобных людей, вполне обходящийся пластичным «философским богом», Мудъюгин, глядя на экран, почувствовал зависть к покойному.

Ночью он, как давеча на дежурстве, снова просыпался, расчисливая так и сяк о не шедшем из ума чужом самоубийстве.

«Да, умереть, – примеривал на себя, – зачеркнуть, отринуть разом этот дурной, идущий вразнос, точно рост раковой опухоли, порядок вещей. Но ведь есть, поди, и иной еще какой-нибудь... Рукавички! Какие рукавички?»

Он, этот академик, был, вероятно, из так называемых «порядочных людей», из позитивистов-романтиков, для каковых религия лишь тьма невежества, ортодоксия и анахронизм, где самостоятельными отдельными божками были Будущее, Родина и Наука...

Он ведь и представить себе не мог, предположить, что на ликвидацию будут вызываться...

Почувствовав что-то вроде тошноты, Мудъюгин прервал «размышления», осторожно, чтобы не разбудить мать, перебрался с пепельницей на кухню и при брезжущем фонарно-снеговом сиянии с улицы поставил, чиркнув спичкой, чайник на плиту.

Ну не выспится он, подумаешь, успокаивал он ворохнувшуюся было тревогу. Экая-то беда!

Возможно (он еще не решил), он и не пойдет более в этот... гм, ревзаповедник.

Интересно, думалось ему, читали Сереге Пушкина?

Разве сказки.

Сказку о рыбаке и рыбке.

Над дверью в комнату матери пыхнул свет: узкая полоса над неплотно прилегающей дверью.

Не удалось Мудъюгину уберечь инкогнито.

Свет от матери падал на зеркало в прихожей и чрез кухонный проем отражался в оконном стекле золотистой, напоминающей солнечную дорожку линией.

«Кая польза человеку, аще мир весь приобрящет, душу же свою отщетит...»

Сколько раз цитировал Мудъюгин для аргументации эти вещие и долженствующие поменять весь ход его жизни строки?!

Изменил ли хоть на малую долю?

И снова промелькнуло в воображении одутловатое, точно закоченевшее в маску лицо академика. распавшиеся, нависшие на щеки лохмы.

Когда началась смена «эпох», то бишь по сути смена приемов выжить, дабы засим по-прежнему бессмысленно умереть, его-то, Мудъюгина, сокровенное упование на возрождение жизни связывалось с церковью.

Высвободится-де она, родимая и православная, из-под гнета, оправится, оклемается от испуга и лжи и даст-подаст с высокой звонницы* чистый, безошибочно литургический, возвращающий силу и правду звук, что не сможет не отозваться в любой еще хоть сколько-нито не отщеженной душе.

И так далее, и тому подобное.

По мечте.

Засим, так ему повезло, так нарочно устроилось, что он напрямую убедился и испытал, что до ударов колокола, кажется, вполне далеко. что «прошла жатва, кончилось лето, а мы не спасены...»

Он стоял у кухонного окошка и механически курил, давно и нимало не чувствуя вкуса в табаке.

Когда золотая дорожка внезапно, как и зажглась, потухла, он, хотя и угадывая, в чем дело, точно как будто на пролет еще спустился в глубь собственной одиночной шахты.

Разбуженная его непокоем мать почитала одну из библиотечных книжиц в мягкой глянцевой обложке, а теперь, начитавшись, неслышно выключила бра.

Он думал про Серегу.

Кто, думал он, кто конкретно все это с ним связанное вынесет по-настоящему и понесет?

Любимый и берегомый в памяти академик Лег-в не замкнул, не отворотил сердца от правды, но... не понес, а, разглядев ситуацию, благороднейшим манером возвратил билет создателю.

Про их санаторский заповедник, никогда ни на секунду и не ведавший по-младенчески, что творит, говорить нечего! И скушали, и еще скушают, не жуя.

Но... кто-то же должен бы?

Не мог, не мог эдакой Серега, понимал Мудъюгин, не быть не поручен, не вверен тому, кто и разглядит, и понесет, и выдюжит понести такую ношу!

И словно в ответ мысли на стекле, где минуту назад светилась полоска из материной комнаты, стал сам по себе выступать, словно из ванночки с проявителем, облик Серегиного дедушки, виденного Мудъюгиным раз в зачине заезда, а другой – вчера, уводившим по расчищенной еловой аллейке внука.

Это был непритязательно одетый среднего росту человек, незаметный, нестарый старик со светлорусыми, мягкими и заброшенными назад волосами. Они еще, помнится, торчали снизу кучеряшками позади тонкой шеи.

В мимике и беседе не было у него ни напора, ни надрыва, ни спеху, а во всей повадке решительности.

Он, этот дедушка (соображал Мудъюгин), пережил смерти зятя и дочери, рожденье и ступенчатое обнаруженье «свойств и обстоятельств» у росшего в его доме внука, подростком пережил Отечественную, а раньше, дитятею, голод и чью-нибудь, как велось, репатриацию из Поволжья или с Кавказа, арест по пятьдесят восьмой отца, дяди. пережил-перемог с земляками-соплеменниками долгое нарыванье самого, кажется, душечревия отчины, земли его: от, почитай, злополучного залпа Авроры до прорыва гноя в Четвертом...