Андрей Кутерницкий - Первая женщина

– Что собираешься делать после школы?

– Не знаю, – не сразу ответил я.

– Ты хочешь сказать, что у тебя нет ярко выраженного призвания?

Я пожал плечами.

– Но ведь что-то тебе хотелось бы сделать? – настаивал он. – Достигнуть каких-то вершин. У каждого есть главная потаенная мечта.

И тут я совершил ужасную глупость, я клюнул на эту удочку и сказал именно о том, о чем всегда размышлял сам с собой и что, как я чувствовал, каким-то образом было связано с бессмертием человека: я сказал ему о моем детском желании – научиться летать без крыльев, то есть перестать подчиняться силам гравитации. Не то чтобы я был такой тупица или фантазер, готовый всерьез думать – взмахну руками и полечу! Но где-то глубоко в подсознании я имел об этом самое живое представление. И не требовалось ни крыльев, ни взмахов рук; просто наступала необыкновенная легкость, и притяжение земли исчезало. Но для того, чтобы это осуществить, надо было как-то исправить себя, научиться владеть иной энергией, о которой мы пока не подозреваем, хотя она в нас есть.

Зачем я рассказал ему об этом? Наверное, на меня подействовало выпитое вино. Впервые я увидел рядом человека необычного, не такого, каких я видел прежде. Он поборол в жизни моего отца. Он прельстил мою мать. Откуда он взял такую силу? Что это за сила и власть? У него замечательная квартира. У него такое количество книг, картины на стенах, напольные часы. Он может каждый день смотреть, как движется их маятник. Сам не знаю, почему именно ему, которого я совсем не знал, я решился открыть свои мысли. Что-то влекло меня к нему и одновременно отталкивало от него. Не такой же я был идиот, чтобы не соображать, что то, что я скажу сейчас, будет великой глупостью с точки зрения любого здравомыслящего человека. И все же я сказал.

Он остановил в воздухе стаканчик с вином и внимательно посмотрел на меня, стараясь понять, не издеваюсь ли я над ним. И тут же я ощутил ужасную досаду на себя.

– И куда бы ты полетел? – спросил он.

– Никуда, – смутясь, ответил я.

Потому что мне не важно было куда лететь; смысл заключался в самой возможности полета, в нарушении общепризнанного физического закона.

– Если никуда, то зачем лететь? – сказал он.

Я насупился и замолчал.

– Я понимаю, есть некоторые чудесные сны, которые могут волновать нас на протяжении всей жизни, – заговорил он как-то особенно торжественно, откинувшись на спинку стула. – Но следует различать разницу между снами и реальностью. Тебе, дружок, надо приобретать профессию. То, чем ты сможешь зарабатывать на кусок хлеба. Настоящий мужчина должен уметь зарабатывать деньги. Если он, конечно, хочет что-либо значить среди людей. И я тебе скажу: это – главная задача в его жизни. Сверхзадача. А потом он может быть поэтом, мечтателем, романтиком. Нищий не станет никем. Разве что монахом. Ты хотел бы быть монахом?

Он как-то мгновенно и очень умело перевел разговор в иную плоскость. Ведь я и не собирался спорить с тем, что он говорил. Только это были разные вещи. Он спросил меня о мечте, а не о будущей профессии.

– Я слышал, ты интересуешься Древним Египтом, – продолжал он. – Однако пирамиды, которыми мы восторгаемся, тоже возникли не сами по себе, но стоили налогоплательщикам фантастических средств.

И вдруг я понял, что этот разговор специально подготовлен матерью. Не зная, что мне делать, испытывая тяжкий стыд за себя и за свое откровение, я попросил еще вина, и когда Аркадий Ахмедович без лишних слов налил мне, я этот полный стаканчик сразу залпом выпил.

Мать улыбалась. Ей нравилось, что Аркадий Ахмедович так умно рассуждает со мной о серьезных вещах. И она подкладывала нам еще еды.

О, как мне хотелось уйти отсюда! С отвращением к самому себе, я вдруг поймал себя на том, что этим внезапным духовным движением к нему как бы предал своего отца. И что когда он сказал «нищий не станет никем», он тоже мог иметь в виду нашу прежнюю семью.

К счастью, мы не засиделись у него допоздна. Мы ушли, когда на улице было еще светло. Добил он меня тем, что в самый последний момент, уже находясь в прихожей, снял с вешалки мою дешевую, не раз чиненную куртку, и, удобно держа ее, подал мне, как подают солидному человеку. Я попытался воспротивиться, бессильно шепча:

– Я сам...

Но он был тверд, этот маленький, смуглый до оттенка бронзы, белоснежно седой человек с азиатскими скулами и глазами, глубоко спрятанными в череп.

– Ты в моем доме, – спокойно сказал он. – А я всем моим гостям подаю верхнюю одежду.

Испытывая тяжелое унизительное чувство, я повернулся к нему спиной и попытался влезть руками в рукава. И от бессильной тоски раз пять не мог попасть в один из них. А он все терпеливо ждал, ни слова не говоря, пока я наконец попаду.

На улице мать спросила:

– Ну как тебе?

И видя, что я ничего разумного ответить не могу, заговорила сама:

– Ты знаешь кто он? Он сценарист. Он пишет сценарии для кино. Берет роман какого-нибудь писателя и пишет по роману сценарий. Ему заказывают на киностудии. Ты ему понравился. Он сказал: «Занятный парнишка. Себе на уме».

Мне хотелось заплакать. Или подраться с кем-нибудь.

– Ты его жена? – спросил я.

Она смутилась.

– Конечно... Кто же еще? Дело ведь не в официальной регистрации брака. У нас с ним прекрасные, близкие отношения. Мы хорошо понимаем друг друга. Это главное. Ему сейчас очень трудно. Он пережил большую драму. У него год назад умерла жена, которую он любил. Он прожил с ней долго. Здесь нельзя давить, требовать.

– Сколько ему лет? – спросил я.

– Попробуй угадать!

Она думала, что я скажу «сорок».

– Шестьдесят, – ответил я.

Она удивилась:

– Ты сказал почти верно.

И воскликнула:

– Наш трамвай!

Я смотрел в окно на плывущий мимо город и никак не мог продышать что-то тяжелое в груди. Я все вспоминал, как он говорил мне, когда мать ушла за чем-то в кухню: «Она человек очень беззащитный и к жизни не приспособленный. Я не быт имею в виду. А саму суть нашей жизни. Но в этом даже есть какая-то юная, чистая, девчоночья прелесть. Мне это нравится. – И, заметив мой взгляд, переменил тему: – Если тебе нужна будет моя помощь – можешь рассчитывать!»

Только дома, войдя в эркер и глянув вниз на потоки людей на перекрестке, я наконец почувствовал облегчение, и мне снова захотелось жить на белом свете.

Мы стали встречаться с Верой в квартире ее сестры, вдали от оживленных улиц, на окраине города, где было пустынно и где за тонкими вертикалями башенных кранов светлело незастроенное пространство, покрытое холмами вынутой из котлованов глины.

Это были уже совсем иные отношения. Я весь был подчинен этим встречам. И с каждой последующей мы все ближе подходили друг к другу. Я начинал томиться и скучать без Веры, едва мы прощались. Но что было делать с той свадебной фотографией, на которой она, счастливая, была навеки запечатлена в белом подвенечном платье рядом со своим мужем и где ей едва исполнилось восемнадцать лет – уже тогда больше, чем мне сейчас? Снова и снова я заглядывал в альбом: так ли все безнадежно для меня на том снимке? Я вообразить себе не мог, что мне придется расстаться с нею.