Андрей Кутерницкий - Первая женщина

– По пивку? – спросил он, едва мы уселись на его широком диване, достал две бутылки жигулевского пива, мгновенно открыл их крепкими зубами; я в первый раз увидел, чтобы с такой легкостью зубами срывали с бутылок металлические крышки. – А потом – большой круг!

И глаза его загорелись.

После всего съеденного и выпитого в меня каким-то образом поместилось и пиво.

А через четверть часа мы уже гнали по улицам Васильевского острова на двух спортивных велосипедах. «Большой круг» означал объехать весь остров, промчаться и вдоль залива, и по набережным Малой и Большой Невы, и по стрелке у Ростральных колонн. Велосипед был страстью Вилора. Он обожал гонять по улицам, влетать на полной скорости в узкие переулки, вылетать на широкие просторы набережных, особенно – поздно вечером, когда все становилось чуть таинственным, причудливым и покрывалось сетью разноцветных огней. У него было два велосипеда. Но не было напарника кататься. А он любил ездить вдвоем, чтобы возникала возможность соревнования – кто быстрее. Гонял он потрясающе, и поначалу я отставал от него. Он грезил о всем гоночном – мотоцикле, автомобиле, глиссере. На всю жизнь я запомню эти сумасшедшие вечерние гонки по острову, когда ног, вращающих педали, уже не чувствуешь, и не слышишь сердца до тех пор, пока не остановишься, а только ощущаешь, как летишь над землей, и тугой поток холодного воздуха овевает твое лицо. «Я и зимой гоняю, – сказал мне Вилор. – Только зимой шины скользят. Я один раз так грохнулся, думал костей не соберу!» Он знал на острове все. И он учил меня: «Сюда можешь спокойно идти, если остановят, скажи, что ты мой друг. А в «Мраморный» не заявляйся. Во-первых, туда идти только на танцы и за бабами. Во-вторых, там своя капелла, могут и башку проломить». Я потом не раз задавал себе вопрос: почему этот чудесный добрый парень так привязался ко мне и сам стал называть меня своим другом? То ли он заметил мои долгие взгляды в свободное пространство, расстилающееся за окном, то ли внутренне был так же одинок, как и я.

Но сегодня день был особенный. Едва я проснулся, я увидел рядом со своей головой на подушке плоские наручные часы. Мать сидела рядом с моей постелью на стуле и улыбалась.

– Сколько сейчас времени? – был первый ее вопрос.

Я поднял с подушки сонную голову и взял часы в руку.

– С днем рождения! – сказала она. – Они позолоченные и пылевлагонепроницаемые. Тебе от меня! Знай, ты родился рано утром на самом восходе солнца. И с тех пор прошло шестнадцать лет.

Утро было хмурое, в комнате горел свет.

Она обняла мою голову, поцеловала меня в густые волосы и сказала:

– Я убегаю на работу. Вечером у нас с тобой праздник. Не забудь!

И, накинув пальто, умчалась в библиотеку.

Я остался один. В трусах и майке я прошествовал в эркер, неся в руке часы. Внизу за окном по тротуарам и у метро двигались потоки утренних людей. Я видел, как мать вмешалась в их поток, и он понес ее вместе с собою.

После школы мы с Вилором пошли к нему домой. Узнав, что мне стукнуло шестнадцать, он воскликнул: «И ты молчал! У меня даже презента нет никакого! По пивку?» Мы чокнулись бутылками и выпили. «Нет, без подарка нельзя, – серьезно сказал он, почесал макушку, достал из своего письменного стола перочинный нож и протянул мне. – Немецкая сталь. Золинген!» А потом мы сделали под дождичком большой круг.

Как мне хотелось позвонить Вере и услышать ее голос! Но ее не было рядом со мною, хотя я говорил ей, что в этот день мне исполнится шестнадцать лет. Видимо, она забыла.

Дома меня ждала поздравительная радиограмма от отца. И не знаю почему, но меня охватила сильная печаль. Печаль оттого, что ничего уже нельзя поправить. Никогда.

Мать выбрала один из самых дорогих ресторанов на Невском. Это был дворец из мрамора, лепки, золота и черного дерева. Здесь официанты одеты были в смокинги и двигались плавно. А метрдотель походил на короля. Может, это были и не смокинги на них, но мне в первый момент показалось, что они в смокингах. Мы специально пошли ближе к вечеру, но все же днем, когда еще действовали дневные цены.

Я был в шерстяных брюках, начищенных до сияющего блеска туфлях и белой рубашке, которую мать так накрахмалила, что воротничок ее сделался твердым, как из жести. Поверх рубашки я надел джемпер. Мать была в красном костюме с перламутровой брошью, в шелковой кружевной блузке и с театральной сумочкой в руке. У сумочки был ремешок, но она красиво держала сумочку перед собой, зажимая ее в длинных и очень тонких пальцах, на среднем из которых тяжелело крупное кольцо с агатом, доставшееся ей по наследству от бабушки и убавленное ювелиром в размере. Мы оставили в гардеробе верхнюю одежду, мать сменила грубые осенние туфли на лакированные лодочки, и мы поднялись на второй этаж.

– Не важно то, что мы пошли днем, – сказала она. – Важно то, что это самый лучший ресторан.

Зал был едва заполнен на треть. Через громадные окна с высокими распахнутыми портьерами вливался хилый свет осенних сумерек, но по стенам тепло горели фигурные бра, и их уютные отсветы создавали в зале обстановку чего-то самостоятельного, отделенного от дождливого проспекта, с которого доносился визг электрических троллейбусных двигателей. На возвышении эстрады стояли стулья для музыкантов, пюпитры и зачехленный рояль.

Мать выбрала столик ближе к эстраде и подальше от окон, – ей хотелось совсем забыть о городе, который дрожал от холода за стеклами. К нам подошел официант, лет тридцати, очень крепкий брюнет с залысинами. Лицо его блестело от кремов и излучало довольство. Он был очень гладко выбрит.

Мать гордо подняла голову на худой длинной шее, и ее тонкие ключицы в вырезе блузки напряглись.

– Этот молодой человек – мой сын, – сказала она официанту, непрестанно улыбаясь улыбкою счастья. – Ему сегодня исполнилось шестнадцать лет.

– Поздравляю! – сказал официант, поглядев на меня.

– И денег у нас ровно столько, сколько ему сегодня лет. Вы могли бы на эти средства устроить нам праздник?

– Без сомнения! – сказал официант.

– Тогда устройте его! – воскликнула мать.

И я сразу понял, что ей тут очень нравится, и что ей нравится этот крепкий, чисто выбритый официант, и что она немного кокетничает, и сама это показывает, и это доставляет ей радость, потому что входит в программу задуманного ею вечера.

Официант принес нам карту вин и меню.

Мать стала выбирать, читая мне названия кушаний, большинство из которых я слышал впервые. Сразу было решено, – первого блюда мы брать не будем, но обязательно возьмем что-то особенное из вторых блюд, а также рыбу, салаты и фрукты.

– Что будете пить? – спросил официант.

– Шампанское, – ответила мать и поглядела на меня. – Мы будем пить шампанское?