Дэниел Мейсон - Настройщик

Поднимаясь по дороге, которая шла вверх, я понял, что принял правильное решение: тропа была слишком опасной для дальнейшего использования упряжки. Но мое удовлетворение по поводу верного решения было омрачено, поскольку вид моих людей, сгибающихся под ношей, скользящих и спотыкающихся, но не дающих ей упасть на землю, обескураживал. Мне было действительно жаль их, и я изо всех сил старался поддерживать в них бодрость духа, обещая устроить в Маэ Луин праздник по поводу прибытия рояля.

Дни проходили, и все оставалось по-прежнему. Мы вставали с рассветом, быстро завтракали и снова поднимали носилки и продолжали путь. Было невероятно жарко, солнце жгло нещадно. Я должен признать, что несмотря на душевный дискомфорт, который я испытывал при виде тяжких усилий моих людей, — шестеро мужчин, обливающихся потом, неся на себе блестящий рояль, производили потрясающее впечатление. Это напоминало мне те раскрашенные вручную фотоснимки, которые нынче в такой моде в Англии и которые время от времени попадают на местные рынки, на них какая-то особая цветовая гамма — белые тюрбаны и штаны, темно-коричневые тела, черный инструмент.

Когда, наконец, до нашего лагеря оставалось всего четыре дня пути, случилась катастрофа.

Я ехал впереди по сильно размытой лесной тропе, своей саблей прорубаясь сквозь чрезмерно пышную растительность. Перед нами был один из самых крутых отрезков пути. Вдруг я услышал крик и звенящий грохот. Я бросился обратно к „Эрарду“, но увидев его, испытал облегчение. Я решил, что оно уже уничтожено. Затем я обратил внимание на левую сторону инструмента: здесь пять татуированных фигур сгрудились вокруг шестой. Заметив мое присутствие, один из мужчин крикнул: „Нгу!“, то есть „Змея!“, и показал на своего лежащего товарища. Я тут же все понял. Пробиваясь вперед, молодой человек не заметил змею, которую, должно быть, спугнул топот, и она ужалила его в ногу. Он упал, уронив свой конец носилок. Остальные изо всех сил пытались удержать „Эрард“, не давая ему упасть на землю.

Когда я подошел к пострадавшему, его веки уже начали опускаться, яд быстро действовал. Каким-то образом он сам или кто-то из его товарищей сумел изловить змею, когда я подошел к ним, она лежала уже убитая, на тропе, с разбитой головой. Люди называли ее каким-то шанским словом, неизвестным мне, а по-бирмански это звучало как манаук, и я понял, что это один из видов Naja, или азиатских кобр. Но в тот момент у меня не было особого желания проводить научные изыскания. Из места укуса на коже у молодого человека все еще текла кровь. Люди хотели, чтобы я оказал медицинскую помощь их товарищу, но здесь я был не в силах помочь. Я склонился над юношей и взял его за руку. „Я сожалею“, — единственное, что я смог сказать, в ответ на его молчаливую мольбу. Смерть от укуса кобры ужасна: яд парализует диафрагму, и пострадавший задыхается. Это занимает не более получаса. В Бирме немного змей, убивающих так же быстро, как кобра. Шаны при змеиных укусах надрезают рану, что мы и сделали, хотя все знали, что это вряд ли поможет. Затем из нее отсасывают яд (я это проделал) и накладывают кашицу из растертых пауков. Пауков у нас не было, к тому же, по правде говоря, я всегда сомневался в пользе подобного средства. Вместо этого один из шанов прочитал молитву. Над мертвой змеей уже начали собираться мухи, некоторые из них садились на юношу, и кто-нибудь из нас отгонял их.

Я знал, что, по шанским обычаям, мы не можем оставить тело в лесу, что было бы проявлением неуважения к павшему товарищу. К тому же это не сообразуется с высокими принципами воинской чести, которыми должны руководствоваться все военные. Но лошадь, когда мы приблизились к ней с мертвым телом, начала в страхе рваться. Было очевидно, что вынести отсюда тело будет нелегко. Если и шестеро с трудом тащили рояль, как смогут оставшиеся пять человек нести его, да еще в придачу своего погибшего товарища? Я тоже должен взяться за носилки. Вначале люди запротестовали, предложив, чтобы вместо этого кто-то из них вернулся в ближайшую деревню и нанял еще двоих носильщиков. Но я не принял этого предложения, мы и так задержались на несколько дней дольше моего предполагаемого возвращения в Маэ Луин.

Мы подняли погибшего молодого человека и положили его на рояль. Я поискал веревку, но она была слишком коротка, чтобы привязать тело к инструменту. Один мужчина снял свой тюрбан и размотал его. Затем за запястья привязал тело погибшего товарища к роялю, пропустив тюрбан под инструментом.

Потом он протянул его еще раз снизу и обвязал одну ногу. Вторую закрепили короткой веревкой. Голова свешивалась на клавиатуру, длинные волосы развевались по клавишам, все еще связанные в небольшой пучок. Хорошо, что нам нашлось чем привязать тело: всех пугало, что оно будет скатываться с инструмента во время движения. Если бы один из носильщиков не предложил свой тюрбан, не знаю, как бы мы справились с этой задачей. Честно говоря, мне это тоже пришло в голову, но для шана расстаться при жизни с тюрбаном — страшная угроза. Не знаю, что предписывали им обычаи в подобном случае.

И вот мы снова тронулись в путь. Я занял место молодого человека на левой стороне носилок, и почувствовал, что мои спутники испытали определенное облегчение, потому что, как я и подозревал, по их суеверным представлениям, это место считается проклятым. По моим расчетам, если бы мы продолжали двигаться в том же темпе, мы достигли бы Маэ Луин за четыре дня, а за это время тело успело бы серьезно разложиться. Поэтому я решил про себя, что мы будем двигаться и ночью, но пока не стал сообщать об этом решении: они и так изрядно пали духом после смерти товарища. Так я стал частью этой трехцветной „фотографии“. Наш друг покоился сверху на фортепиано с раскинутыми руками. Лошадь мы теперь привязали сзади, она не спеша шла за нами, общипывая листву с деревьев.

Последующие часы были одними из самых ужасных в моей жизни. Мы шли, сгибаясь под тяжестью ноши. Носилки натирали нам плечи. Я попытался справиться с этим, сняв рубаху и подложив ее между плечом и носилками, но это мало помогло, кожа быстро стерлась и начала кровоточить. Я испытывал неподдельную жалость к своим товарищам — они за все это время не попросили ни о чем, чтобы облегчить свои усилия, а я видел, как стерты их плечи.

Чем дальше, тем становилось труднее. Одному из передних носильщиков приходилось нести в одной руке саблю, чтобы расчищать путь. Рояль цеплялся за лианы и ветки деревьев. Несколько раз мы чуть не упали. Тело молодого человека начало коченеть, поэтому, когда оно перемещалось по крышке рояля, ткань, которой были привязаны руки, натягивалась, и создавалось впечатление, что он сознательно пытается освободиться, если, конечно, не обращать внимания на открытые пустые глаза.