Евгений Козловский - Мы встретились в Раю… Часть вторая

Ну что вы все глядите на меня?

Я знаю все заранее. Я ясно,
отчетливо предчувствую беду:
сейчас гобой настройку даст; погаснет
последний шум; я встану и пойду;

пойду, стараясь не задеть пюпитров,
пойду подробно: не паркетом — льдом,
и подойду к роялю; тихо вытру
платком уже вспотевшую ладонь;

рояль молчит; он, кажется, покорен
(я наблюдал за ним из-за кулис);
я стану; в обязательном поклоне
я гляну в зал, но не увижу лиц;

я долго не смогу усесться; свора
оркестра станет в стойку на прыжок,
и над оркестром, как ученый ворон,
раскинет крылья фрака дирижер;

почувствовав спиной его фигуру
в холодной, леденящей тишине,
я брошу пальцы на клавиатуру…
Но та, мертва, не отзовется мне.

Как подходил когда-то Каин к брату,
так я к роялю: идолу, врагу…
Я не могу не выйти на эстраду,
а выйти на эстраду — не могу.

Устроясь в глубине удобных мягких кресел,
полузакрыв глаза и книгу отложив,
он смотрит на огонь и, вероятно, грезит
о чем-то, что прочел, о чем-то, что прожил.

Должно быть, он сидит в своей библиотеке:
по стенам стеллажи шпалерами из книг,
и даже слышно мне: идут в минувшем веке
напольные часы: тик-тик, тик-так, тик-тик…

Нет в дедовом лице ни жесткости, ни злости:
спокойные и чуть усталые черты.
На столике лежит кинжал слоновой кости,
чтоб в книгах разрезать пахучие листы.
И тут же на столе — журнальная подшивка,
коробка с табаком, букетик поздних роз
и для набивки гильз мудреная машинка:
мой дед не выносил готовых папирос.

Мы в возрасте одном, и я похож на деда
фигурою, лицом и формой бороды,
и иногда, скользнув глазами по портрету,
друзья мне говорят: Арсений, это — ты.

Ну да! Конечно — я: с моею вечной спешкой,
пропахший табаком болгарских сигарет,
всегда бегущий и повсюду не успевший,
стремящийся к тому, чего в помине нет.

И ежели меня запечатлеет кто-то,
то вряд ли изберет модерный стиль «ретро»,
а, бросив холст и кисть, отшлепает мне фото:
С газетою в руках на лестнице метро.

Они плывут. Колхида и руно,
и гибель их — все будет так давно,
что даже мысль об этом несерьезна.
Волна качает люльку корабля,
а им ночами грезится земля,
достичь которой никогда не поздно.

Я ехал на восток, и солнца стоп-сигнал
на кончике руля дрожал и напрягался.
Я не хотел менять ни скорости, ни галса,
а солнечный огонь слепил меня и гнал.

Превозмогая мрак, холодный ветер, дождь,
он за моей спиной висел метеозондом,
но он же обещал: спеши! за горизонтом,
надежду потеряв, свободу обретешь!

Мне ветер в уши пел, услужливый фискал,
но я и не мечтал о сказочной принцессе.
Цель моего пути была в его процессе.
Она годилась мне. Я лучшей не искал.

Начало позабыв, не зная о конце,
я чувствовал почти восторг самоубийства,
хоть и не видел, как багровый зайчик бился,
мотался на моем обветренном лице.

А мотоцикл дрожал. Горбатая земля
клубилась подо мной
в Эйнштейновом пространстве.
Я ехал на восток, и муза дальних странствий
чертила алый круг на зеркале руля.

Водка с корнем. Ананас.
Ветер. Время где-то между
псом и волком. А на нас
никакой почти одежды,

лишь внакидочку пиджак.
И за пазухою, будто
два огромные грейпфрута,
груди спелые лежат.

Голову чуть пониже,
чуть безмятежней взгляд!.. —
двое в зеркальной нише
сами в себя глядят.

Может быть, дело драмой
кончится, может, — нет.
Красного шпона рамой
выкадрирован портрет.

Замерли без движенья.
Точно в книгу судьбы,
смотрятся в отраженье,
и в напряженье — лбы.

На друга друг похожи,
взглядом ведут они
по волосам, по коже,
словно считают дни,

время, что им осталось.
И проступают вдруг
беззащитность, усталость,
перед судьбой испуг.

Рама слегка побита,
лак облетел с углов:
ломаная орбита
встретившихся миров.

Гаснут миры. Огни же
долго еще летят.
Двое в зеркальной нише
сами в себя глядят.

Я не то что бы забыл —
никогда я и не ведал:
нет ни в Библии, ни в Ведах
слова странного: Амыл .
За окошком свет зачах,
обрываются обои,
навзничь мы лежим с тобою,
только что не при свечах.
Город медленно затих,
время — жирным шелкопрядом.
Мы лежим с тобою рядом,
и подушка на двоих.
Привкус будущей судьбы,
запах розового мыла —
от гостиницы «Амыла»
две минуточки ходьбы.

Но седина коснется перламутром
твоих волос, и загустеет кровь.
Я стану тучным и комично мудрым.
Мы будем есть по вечерам морковь —

протертую, конечно: вряд ли нам
простой продукт придется по зубам,
вот разве что — хорошие протезы.

Что заплутал, я чувствую и сам,
но не найду пути из антитезы
к синтезы гармоничным берегам.

Я позабыл тебя напрочь, мой ласковый друг:
как бы ни тщился, мне даже лица не припомнить,
а в пустоте переполненных мебелью комнат
зеркало в зеркале: мячик пространства упруг.

Времени бита нацелена точно: она
не промахнется, удар будет верным и сильным.
В комнатах эховых, затканных сумраком синим,
мячик взорвется. Но дело мое — сторона.

Дело мое — сторона, и уж, как ни суди, —
я не причастен к такому нелепому миру.
Мне уже тошно глядеть на пустую квартиру
и безразлично, что будет со мной впереди.