Евгений Козловский - Мы встретились в Раю… Часть вторая

не повернуть назад,
недолго до конца,
и что-то там, в глазах,
обрушивается.

Словарь любви невелик,
особенно грустной, поздней.
Сегодня куда морозней
вчерашнего, но привык

к тому я, что так и есть,
что тем холодней, чем дальше.
Вблизи все замерзло. Даль же
туманна, и не прочесть

ни строчки в ней из того
нетолстого фолианта,
где два… ну — три варианта
судьба нам дала всего.

Я тебе строю дом
крепче огня и слова.
Только чтоб в доме том
ни островка былого,

чтобы свежей свежа
мебель, постель и стены,
мысль чтобы не пришла
старые тронуть темы.

Я тебя в дом введу
по скатертям ковровым.
Только имей в виду:
дом этот будет новым,

дом этот будет наш,
больше ничей! — да сына
нашего: ты мне дашь
сына и дашь мне силы

выдюжить, выжить. Жить
станем с тобой счастливо:
ты — вечерами шить,
я — за бутылкой пива

рукопись править. Дом
позже увидит, как мы
оба с тобой умрем,
вычерпав жизнь до капли,

как полетим над ним,
светлым манимы раем:
так вот тончайший дым
ветром перебираем.

Божьим влеком перстом,
Змея топча пятою,
я тебе строю дом.
Дом я тебе построю.

Мы не виделись сорок дней.
Я приеду, как на поминки,
на поминки-сороковинки
предпоследней любви моей.

А последней любви пора,
вероятно, тогда настанет,
когда жизнь моя перестанет:
гроб, и свечи, et cetera.

Я никак не могу отвязаться от привкуса тлена
в поцелуе твоих удивительно ласковых уст:
дикий ужас проклятия — не до седьмого колена,
а до пор, когда мир этот станет безлюден и пуст.

В беспрерывном бурчанье земли ненасытной утроба,
в беспрерывном бурчанье, бросающем в дрожь и в озноб.
У постели твоей на коленях стою, как у гроба,
и целую тебя, как целуют покойников: в лоб.

Всё мне чудится в воздухе свеч похоронных мерцанье,
всё от запаха ладана кругом идет голова.
Столкновение с вечностью делает нас мертвецами,
и одной только смертью, возможно, любовь и жива.

а в сумасшедшем царскосельском парке,
во льду в столетья смерзшихся минут,
недвижимые статуи, как парки,
для нас, быть может, паутины ткут,

А мы все ищем, ищем панацеи
от бед Отчизны и не просим виз.
Мы — дети царскосельского лицея,
и нужды нет, что поздно родились.

Потом рассудят: поздно ли, не поздно.
А мы, в каком-то — нашем! — декабре,
под медной дланью, распростертой грозно,
окажемся еще внутри каре.

И будут вороны черны как сажа,
и плац в снегу — точно бумаги десть,
и я услышу рядом: здравствуй, Саша!
Я знал, что я тебя увижу здесь.

Ты, Саша, прав: не будет в этом толка,
неукротимый холод на дворе.
Конечно, нам не справиться. Да только
куда ж деваться, если не в каре?

Мы для себя здесь! Что нам до потомства?!
А жаль, что не поедет Natalie —
на кой ей черт такие неудобства!
Из-за тебя на чертов край земли.

А осень жжет. И мир — переиначен.
И публика толкается у касс.
И дева над разбитой урной плачет,
и не понять: по урне ли, по нас.

А где-то рядом кличут электрички,
и самолет завис над головой,
а мы застыли, как на перекличке,
когда в строю почти что ни-ко-го!

Но если вдруг к стене, и пуля в спину,
мы будем знать: нам все же повезло.
Друзья мои! Нам целый мир — чужбина.
Отечество нам — Царское Село.

Барашков стада наводили на мысли об Агнце:
где грань между жертвой во имя и просто рабом?
А чайки хрипели, как будто бы маялись астмою,
и бились о небо, как узники в крепости лбом

о стены колотятся. Неба сырого, мертвящего
проржавленный панцирь был слишком далек от Небес.
Две пушкинских строчки в мозгу трепетали навязчиво,
навязчиво так, словно шепчет их на ухо бес:
Для берегов Отчизны дальной
Ты покидала край чужой…
Для дальной Отчизны… А может, веками — не верстами
дорогу до Родины мерить обязаны мы?
А может быть, Родина ближе на чопорном острове,
чем в Санктъ-Петербурге, чем где-нибудь в Вятке, в Перми?

Дышать было нечем! Отчизна пока — не чужбина ли? —
чухонские топи; на яблоке — ангел с крестом.
Кресты да Кресты… Видно, люди до времени сгинули
на этом погосте, огромном, как море, пустом.

А тут, под ногами, грядущее зыбилось волнами,
оно поглотить обещало друзей и детей,
оставить один на один со стихиями вольными,
которым плевать на любую из вольных затей!
Для берегов Отчизны дальной
Ты покидала край чужой…
Две пушкинских строчки. Да снова в бесовском кружении
насвистывал ветер, с мечтой заключая пари:
доплыть до Отчизны? А вдруг по дороге — крушение?
Вот так и помрешь — гражданином кантона Ури?

Дышать было нечем. Казалось, что тащится волоком
непрочный кораблик по волнам, застывшим в вопрос.
Британия брезжила. В медный начищенный колокол
отзванивал время стоящий на вахте матрос.

Подошвы совсем не держали воды,
и зонтик был мокрый,
кругом фонари оставляли следы,
пятнилися охрой,
а рядом шла женщина: словно зола
обсыпала волос, — седою была.
По мукам вот так Богородица шла —
я вспомнил апокриф.

Я долго сидел — не являлся никто,
бежали минуты.
Тяжелое, насквозь сырое пальто
лишало уюта.
Но радиоголос потом прохрипел
тревожное что-то, и я не успел
осмыслить, что именно: странный пробел,
усиливший смуту.

И снова седа голова, как зола:
людей раздвигая,
ко мне незнакомая женщина шла
(не та, а другая).
Дошла. Посмотрела. И я с этих пор
на сердце ношу приговор, словно вор.
Она на меня посмотрела в упор,
в упор, не мигая.