Иван Зорин - Стать себе Богом

Мне доставили, наконец, извещение о переводе в Москву. Я как раз занимался делом некоего Варнавы, чиновника, подозреваемого во взятках. Была Пасха, и на радостях я прекратил следствие — пусть вспоминают добром. Я уже открыл шампанское, пригласил старшину. Но тут вернулись из Лавры.

Не дали? — усмехнулся я. — Что ж, каждому своё.

Вечность на всех одна.

Вечность далеко, а срок близко!

И всё же мне хотелось его освободить, чтобы не поминали лихом. Но старшина намекнул, что достаточно Варнавы. А отправить его в тюрьму я тоже не мог. Оставалась последняя лазейка — медицинская экспертиза.

И я направил его в психиатрическую больницу.

Следователь:

Вам больше нечего добавить?

Нет, на другой день я уехал. А он как в воду глядел. «Чему быть, того не миновать, — обернулся в дверях. — А Москву ты не найдёшь — только потеряешь.» И точно, вместо повышения будто понизили — развратный, бездушный город.

Матвей Левин, врач:

Он говорил: «В Москве, как на птичьем базаре, — обертоны Вселенной глохнут в галдеже.» Я слушал вполуха: бесконечные проповеди стали меня утомлять.

О психушке в Новоиерусалимске ходила дурная слава. Говорили, что на утреннем обходе врач задавал там один вопрос: «Мысли есть?» Если были — кололи транквилизаторы. «У нас таких много, — обвёл руками главврач, — им кажется, будто явились спасать мир. — И сделал знак санитару: — Два кубика сульфы.»

Когда его уводили по коридору, он обернулся, и я навсегда запомнил его взгляд. Передавали, что в тот же день он пожалел главврача, сказав, что представляет его внутренний ад, а тот «отправил его на крест», как это называется на больничном жаргоне, велев распять на кровати, привязав к спинкам руки и ноги.

Иван Лукин, иеромонах:

Обшарпанные стены, грязные полы. «Весь мир — сумасшедший дом, — утешал я себя, — только отделения разные.» Матвей Левин как врач добивался отдельной палаты. Пока я ждал в приёмной, меня окружали скучные больничные сплетни, застиранные, белёсые халаты, серые, серые лица.

Обратной дорогой я думал о смерти, и опять всё казалось бессмысленным!

Следователь: «Так вы подозревали, что его убьют?»

Семён Рыбаков:

«Молитесь за него, батюшка!» — простился я с Иваном Лукиным по возвращении в город. Наконец я попал домой, где, казалось, не был тысячу лет. Пустые комнаты, гнетущая тишина. И с новой силой навалилось одиночество. Весь день я просидел за столом, обхватив голову руками, а в полночь ко мне постучали. На пороге стоял Николай Пикуда, бледный, с дрожащими руками. Он будто стал выше, похудел, осунулся. Я пустил его в дом, он сел на кровать и, уткнувшись в стену, рассказал, как навещал его. Как он проник в палату, остаётся тайной.

Яви свою си-илу, — сразу сказал он, — выйди из те- емницы!

Он молчал.

Оди-ин раз ты уже позволил себя убить, — снял он со стены тяжёлое литое распятие. — Не-ет, миру нужна не же-ертва, но кнут!

Он молчал.

Зна-ачит, не можешь, — разочарованно заключил Пикуда. — Ну, тогда попро-оси за себя, Бог тебе не отка- ажет.

Бога нельзя просить за себя — только идола.

И Пикуда почувствовал себя обманутым.

Ты не Бо-ог, ты не Бо-ог! — прохрипел он. — Ты та- акой же, как я, убогий, жалкий. И то-оже умрёшь!

Он с размаху ударил его. А когда он упал, навалившись, стал душить крестом:

Примерь-ка, примерь-ка.

Он не сопротивлялся, и через минуту всё было кончено.

Увидев, что натворил, Пикуда, как тень, выскользнул на улицу.

Скрипнула кровать, Пикуда встал, долго смотрел на себя в зеркало, потом направился к выходу. И только в дверях я понял, почему он казался выше — у него пропал горб.

Следователь:

А почему вы его не задержали?

Я ему не судья.

Фома Ребрянский:

Пикуда был предан ему, как собака, в отличие от остальных, настроенных более скептично, он боготворил его. Он безоговорочно признавал в нём сына Божьего, оттого и убил. В собственных глазах его предательство было оправданным, он считал, что его предали раньше. И он не пережил обмана. Когда у него отобрали величайшую из иллюзий — причастности к Богу, жизнь потеряла смысл. На другой день его выловили в реке.

Следователь: «Вас приглашали на опознание?»

Семён Рыбаков:

Да, они лежали в одном морге, голые, и казались похожими, как все мертвецы.

Фома Ребрянский:

Я стоял над телом, и мне не хотелось плакать, точно я знал заранее, что всё кончится именно так.

Матвей Левин:

Причина смерти была налицо, родственники отсутствовали, поэтому на вскрытии я не настаивал.

Следователь: «А на третий день тело исчезло, вам это известно?»

Иван Лукин:

Да, известно.

Следователь:

И что вы скажите?

Не знаю, для меня это загадка. Как, впрочем, и всё, что с ним связано. Иногда мне кажется, что это был сон.

Семён Рыбаков:

Куда пропало тело, боюсь, мы никогда не узнаем. Допускаю, его выкрал кто-то из упоминаемых сегодня.

Следователь:

Зачем?

Возможно, чтобы черпать силы, как на могиле святого. Скажу больше, я постоянно ощущаю его присутствие. А вчера, когда ехал мимо того места, где впервые подобрал его, мне показалось, что он стоит в тени дерева, как тогда у Гефсимана, в нашу тайную вечерю.

Следователь:

Мистика не входит в круг моих обязанностей. Рассмотрев все обстоятельства, я не нахожу оснований для уголовного дела: трупа нет, подозреваемый в убийстве мёртв, мотивы и состав преступления отсутствуют. Все свободны!

Ефим Холостых сочинял прозу, но о своём ремесле был не бог весть какого мнения. «Мы все заточены в язык, но каждый — за свою решётку, — размахивал он руками. — Словами не пробить наших «одиночек»».

Его не перебивали — заезженную пластинку легче дослушать, чем переставлять.

«В порыве скрытности я пишу чёрт знает о чём, а в глубине меня волнует только собственная смерть. — Ефим расстёгивал рубаху, будто собирался достать сердце. — Один может быть умнее своих героев, другой — глупее, но честнее должны быть все.»

Устав молоть языком, Ефим обнаруживал себя в запертой комнате. Он сутулился на стопе книг, а другая служила ему столом.

Можно читать много. Можно совсем не читать. Одни поглощают шкафы с книгами, для других чтение — диета… Питирим Молостых сузил его круг до буквы. Его энциклопедией стало «я». Он видел в ней коронацию государя, сообщения с германского фронта, гудевшего в детстве шмеля, забытые философии, себя, сколько народу родилось и сколько умерло, добро, которому не осилить зла, и зло, которое вечно. Из века в век, рассуждал он, по страницам бродят мысли, древние, как вода, читать ли вчерашнюю газету или сегодняшнюю — нет разницы, если видеть завтра, которое совпадает с позавчера…

Молостых был приват-доцентом московского университета, летом и зимой жил на даче, добираясь до города на «кукушке». Сойдя на вокзале, он отправлялся в буфет, заказывал водки и мелкими глотками пил, прикидывая кому нанесёт визиты. Потом он стучался в купеческие дома, раскланивался с хозяевами, учил их детей тому, что сам благополучно забыл, а к вечеру брал извозчика, чтобы успеть на обратный поезд. У себя он запирался на веранде, подкручивал в лампе фитиль и, плеснув водки, как крот, зарывался в бумагу. К полуночи масло выгорало, и его тень лезла вверх по стене. Тогда он наугад открывал книгу, упирался в первую попавшуюся букву «я» и погружался в праздную мечтательность. К третьим петухам он запрокидывал голову и, зевая, ловил на потолке собственную тень.