Иван Зорин - Стать себе Богом

Спал Питирим, не раздеваясь, поэтому ночь касалась его лица, а тела — нет.

Ефим коротал жизнь в одиночестве. По гороскопу он был Скорпионом, но ему некого было жалить, а в Прощёное Воскресенье некого прощать. Он ютился на отшибе литературного мира, и его улыбка давно сползла на колени.

«Не зарывай талант в землю — его закопают вместе с тобой», — говорил он, примеряя своё мнение на общественное, как левый ботинок на правую ногу. Где можно, он шёл наперекор, где нельзя — плыл против течения, и везде был посторонним. Однажды ему дали шанс, писательский интернационал заказал ему хвалебную оду. Ефим готовил её, засучив рукава, тщательно вплетая нотки правды в симфонию лжи.

В день его выступления лил дождь, ботинки жевали слякоть, а дорога удлинялась с каждым шагом. «Держи нос по ветру, а ухо востро», — напутствовал себя Ефим под стук трамвайных колёс. Он отсчитывал минуты, чихая в воротник, но всё-таки опоздал, в зале его уже ждали, развесив уши и оттопырив карманы, из которых, как детские хлопушки, извлекли ладони.

«В романе есть места как выверенные традицией, так и просто новаторские, — взобравшись на трибуну, отхлебнул он из стакана. В горле першило, сухость передалась словам. — Но то, что в нём выверено, не ново, а что ново — не выверено».

Он поднял стакан, предлагая запить пилюлю.

Выходил Ефим при гробовом молчании, а, возвращаясь в трамвае, причитал, как пономарь: «Слова на ветер — типун на язык.»

Кроме уроков Питирим подрабатывал на юбилеях. Ему заказывали слова, которые не могли выдумать сами. Точно переводчик с языка немых, он сочинял поздравления, свадебные тосты и поминальные речи, но его душа была далеко. «Человечество мечется по вокзалу, — думал он, глядя за стекло буфета, — а искусство носят за ним в чемодане».

В тот год на столах царствовал чёрствый хлеб, а над умами властвовали крикливые поэты. Один из них опустился напротив.

— Мало написать стихи, нужно их продать, — щёлкнул он пальцами, подзывая полового.

Питирим вздрогнул. Сосед, не мигая, уставился в переносицу. У него были глаза без взгляда, и от этого щекотало подмышками.

Думаете, шедевры редкость? Ошибаетесь. Я давно редактирую журналы, и среди мусора они часто встречаются. Я отправляю их в ведро. Лучшее недостойно жить, мир жаждет посредственности.

Поморщившись, он запил водку сельтерской и, не спеша, достал портсигар.

Думаете, я злодей? Нет, так было всегда, для публики ведь что Пушкин, что Иванов седьмой, лишь бы свято место не пустовало.

Он постучал папиросой о крышку, сыпля на железо табачные крошки.

Дэ густибус нон эст диспутандум, — меланхолично поддакнул половой. — Кому поп, кому — в лоб.

И, чиркнув спичкой, поднёс огонёк Через волосатые ноздри поплыл сизый дым, который поэт успевал ловить ртом. А половой, крутя пальцами потухшую спичку, вдруг рассыпался коротким смехом:

У одних на роду аршином писано, у других — петитом.

Вот-вот, — поддержал поэт, — слышно самого громкого.

У Питирима зачесались руки.

Творчество — всегда соло, — взорвался он, — хор — для лягушек!

На него обернулись. Он сидел за столом один и, как пёс, лаял на свою тень.

Ефим давно понял, что едят только простую пищу, а изысканную проносят мимо рта. «Популярные книги не отражают времени, а только пародируют, — цедил он, видя, как водят за нос чужие слова. — Подлинные летописи спят в безымянных могилах». Но в нём говорила зависть. Хотя он и отжимал слова, как взмокшую рубаху, пока с него самого не сходило семь потов, читатели разбегались от его строк, как зайцы, требуя одним словом убивать сразу двух.

«В искусстве, как на войне, — утешал он себя, — многие пропадают без вести».

Ефим нёс свои годы на покатых плечах, будто коромысло, и его походка тяжелела с каждым шагом. На хлеб он зарабатывал, высасывая из пальца рекламные тексты и, время от времени, как геморрой, выдавливая из себя бульварный роман. Но ему хотелось проникнуть в суть своего времени. Он мечтал отобразить, как на его глазах люди глохли от вранья, которому начинали верить. «Правда, как стекло, — думал он, — её замечают лишь по разводам лжи». Бывало, он хватался за перо, но фразы ложились изъезженными, как «город дорог».

Вечерами он покидал свою конуру, бесцельно топтал мостовые, натыкаясь под фонарями на свою тень, и думал, что Россия как с цепи сорвалась, — вокруг готовы были продать родную мать.

Раз возле него затормозило авто. «Ефим!» — окликнули с заднего сиденья. Обернувшись, он узнал однокашника. Тот был навеселе, много каламбурил, а прежде, чем ответить, переспрашивал. Упёршись в затылок шофёра, Ефим слушал, как крутятся шестерёнки в голове однокашника, и опять думал, что мир — это лестница, по которой его не пускают дальше первой ступени.

Мечтаешь поцеловать радугу, а ловишь губами мыльные пузыри, — рассказал он о себе.

Да, разлетелись, как голуби, — кашлянул однокашник, захлопывая дверцу.

В тот день Питирим Молостых вычитал среди томов своего «я»: «Государство — это когда худшие управляют лучшими».

Женился Ефим неудачно. Развёлся — с сожалением. Теперь у него рос сын, который шагал так, будто собирался обогнать время. Но шёл не в ту сторону, удаляясь от возраста, когда понимают отцов.

«Школа готовит к раю, а выпускает в ад», — начал было Ефим в их последнюю встречу, но, споткнувшись о молчание, скатился на истины, ставшие банальными ещё при царе Горохе.

А придя домой, записал:

«Мир — что компания пьяных: каждое поколение тянет в нём свою песню и, как тетерев, глухо к чужой».

Иногда на чай заходил местный священник. Недавно его перевели из дьяков, и под сединой он был зелен..

Есть что-то наивное в покаянии, — поддевал его Питирим, — ну зачем Всемогущему наши извинения?

Батюшка лизал сахарин, неторопливо прихлёбывал из блюдца и плешивел с каждым глотком.

Прощение нужно не Ему, а нам, — будто с амвона, наставлял он.. — И потом сказано: «Будьте, как дети…»

Он тряс рукавами, и цитаты сыпались с него, как блохи с дворняги… Но Питирим не унимался:

А взрослеем зачем? Чтобы увидеть глубину своей мерзости? Нет, таких горемык мог сотворить только несчастный, у грустной песни — печальный автор.

Батюшка молча сдувал пар, его щёки краснели, как яблоки.

И Христос — только Сын, — гнул своё Питирим, — поэтому и призывал быть детьми, никакой Он не всемогущий, а страдал, как ребёнок.

— Вольнодумствуете? — щурился батюшка, в голосе которого появилось снисхождение. — Только мудрее церкви всё равно ничего не придумаете.

Ефим осиротел ещё до смерти родителей. Он не мог простить им разочарования, которое испытал, осознав, что они не всемогущи и не способны на бесконечную любовь.