Иван Зорин - Секта Правды

Его душили слёзы, он понял, что тупик бесконечен, что судьба во все времена одна и по множеству дорог ведёт за одну глухую черту. На кухне Василий Петрович выпросил у дежурного чаю и развёл дозу снотворного, способную свалить лошадь. Вернувшись в палату, разделся и лёг в постель, накрывшись с головой одеялом. Но вместо того, чтобы заснуть вечным сном, очнулся в квартире на Ордынке. Был день, который февраль занимает у марта, он снова был Петром Васильевичем Горовым, зрителем на спектакле собственной жизни. Наблюдая его преображение, Леопольд Юрьевич равнодушно вздохнул: «Прошлое, как сон, его можно вывернуть, но нельзя поправить».

На столе циферблатом зевал телефон, беременная секретарша штопала рыбьей костью рваные колготки, и под капюшоном тускло светились глазницы помощника, в которых не было ни прошлого, ни будущего, а от их настоящего замертво падали птицы.

Вначале было слово, и слово было у доктора,

и доктор был Бог.

Он профессионально улыбнулся:

Проблема самоидентификации?

У кого её нет, — безразлично зевнул я.

В каком смысле?

В таком, что своим местом все недовольны, — я взял его за пуговицу. — Вы, к примеру, отождествляете себя с этим халатом, морщинами, золочёными очками, и знаете, что ничего другого уже не будет… И ужасно страдаете! Может, для начала излечите себя?

Он мягко отвёл мою руку.

— И поговорить, кроме больных, вам не с кем, — гнул я своё, уставившись ему в переносицу, — жена ненавидит, дети давно разъехались, а друзей сроду не было… О верёвке в последний раз когда думали?

Вымученная улыбка болталась на его лице, но я чувствовал, что попал в яблочко. Бедный доктор! Мне стало его жаль, и я рассказал ему про Кирьяна. А точнее Кирьян сам рассказал про себя. Надо заметить, голос у Кирьяна не из приятных — низкий, утробный, доктора аж передёрнуло. Кирьян говорил с полчаса, я засёк по настенным часам, а когда смолк, доктор перестал улыбаться. Кнопкой на столе вызвал санитара, а сам уткнулся в бумаги. Я близорук, к тому же доктор прикрыл запись ладонью, но Кирьян краешком глаза разглядел: «Аксентий Булдаш страдает раздвоением личности».

С «личностью» я согласился, с тем, что «страдает» — нет.

Через два часа после этого. В палате пусто. На окнах решётки, и двери — без ручек. Доктор бы здесь рехнулся. Но нам — по барабану. Я растянулся на кровати и целый день думал: «Вот лежит каракатица — четыре конечности, два глаза, два уха, и это — я?» А Кирьян весь вечер пилил меня за беседу с врачом. «АБВГД, — скалился он, — АБВГД…» Кирьян шифруется, но я его отлично понимаю, действительно: «Аксентий Булдаш Всегда Готов Делать Ерунду». И всё же, неужели это — я? Трогаю себя за нос, запускаю руку в трусы. «ХЦЧШЩЭЮЯ» «Да-да, действительно, Хорошо Целыми Часами Шевелить, Щупать Это Юркое «Я»»

В один из последующих дней.

У всех любимая цифра «единица», потому что они одиноки. А у нас с Кирьяном «двойка». Доктор, правда, старается переправить её на «ноль», чтобы самому в разговоре чувствовать себя «десяткой».

Кирьян — читатель. Недавно он декламировал «Ромео и Джульетту». «И нет у повести печали на том свете!» «Хватит, Киря, хватит — сейчас расплочусь!» А теперь он сам сочиняет пьесу про любовь. Уже и название придумал: «Взбалмошная и Колготной». Киря, хочешь пописать? На, голубчик, ручку. Ну, кто же так буковки ровняет, вставляй их, пожалуйста, в строчки слева направо — мы же не арабы.

В прошлом, когда времени нет. Мы ровесники. Кирьян, правда, меня старше. Но я его догоняю, когда он умирает. Ведь мертвецам, как женщинам, возраст не добавляется. А умирает он каждый раз, как я выхожу из больницы. Чтобы потом воскреснуть. Да, разница в годах у нас чудовищная, но я благодарен судьбе, что мы встретились. Могли ведь прожить и разное время. Ходил бы я с палкой на мамонта, а Кирьян штаны в офисе протирал. Но вышло так, что это я на службе бумажки перекладывал и глаза перед компьютером ломал. А Кирьян по жизни — тунеядец. «Человек — ленив, — строит он рожи доктору. — ЕЖ-ЗИКЛМН…» «Его Жизнь, Здоровье И Кости Любят Маленькие Нагрузки», — перевожу я. И потом долго думаю, кто кого любит: Кости — Нагрузки или Нагрузки — Кости? Совсем запутал меня Кирьян, а впрочем, какая разница,

главное — ЛЮБЯТ!

Вне времени, значит, всегда.

Стоит человек перед закрытой дверью и ума не приложит, как за неё попасть. И стучит, и ключи подбирает, и ломать пытается. Дверь не поддаётся! Годы идут, он уж поседел, обкусал себе локти, а вокруг лужи слёз. Наконец, перед смертью, толкнул тихонечко, дверь и открылась! Человек обрадовался, шмыг за неё.

А за ней — чулан.

Тама у-у-у! а тута а-а-а! мы шур-шур вжик-вжик… Да-да, Киря, на солнце ангелы поют, а мы, как летучие мыши в темноте — крыльями шуршим и в чужое горло метим.

Тёмная минута.

SOS! Я сменил пол! Теперь я часами верчусь перед зеркалом, пудрюсь, и меня зовут Аксентией! А мою подругу — Кирьяной! Кошмар! Помогите, спасите нас бедных! Я даже письмо доктору отправил — жаловался, угрожал: «Ох, отольются вам девчачьи слёзы!» И подписался в рифму: «Аксентий Булдаш с приветом, весь ваш». Знай, думаю, наших! А он мне: «Не девчачьи, а девичьи». Ишь, грамотей! Такие до добра не доведут. Но что же делать? Меня всего трясёт, как в лихорадке!

Но — обошлось, оказывается, это санитар меня за плечо тряс, я и проснулся.

У меня утро, у Аксентия вечер. Эх, Аксентий, не знаю, чего от меня хотели, когда родили, но я этого точно не сделал. А умирать страшно! Много раз переживал я смерть, дрожа в холодном поту. Куда бежать? На край света? Так вот он — рядом с кроватью!

Как думаешь, что за гробом? — побитой собакой глядит доктор.

Человек и живёт-то, пока не знает, что там, — разводит руками Аксентий.

«ОПРСТУФ, — добавляю я, — Он Просто Растерянно Смотрит Туда, Удивляя Фантазией». Но Аксентий переводит по-своему:

— А тебе, доктор, нечестно вершить чужие судьбы, поставив крест на своей!

Ближе к ночи, но луны ещё не было. Санитар нагнулся со шприцем, я и сообразить не успел, как Кирьян его за нос укусил. Хулиган! Правильно его в смирительную рубашку спеленали! А он еще ржёт: «Мыкаемся, мыкаемся, а врачи думают, мы каемся. Фигу с маслом! Они думают, мы — ха-ха! а мы — хо-хо!»

За окном полдень, у нас — не знаю. Фчира ф фосем фечера Кирьян стал немцем. Как же мы теперь поймём друг друга? Я знаю, это доктор, чтобы разлучить, поступил с нами, как Боженька с вавилонской башней! Он, когда про Кирьяна узнал, спросил с ехидцей:

А ты-то не стал немцем?

Не, — отвечаю простодушно, — я где родился, там и пригодился. Мне ещё в детстве говорили: «Изучай чужую культуру — лучше поймёшь свою!» А на фига? Свою я шкурой чую, а чужая мне даром не нужна.