Иван Зорин - Секта Правды

И всё же не выдержал, попросил немецких словарей. Доктор фыркнул и, покраснев, так хлопнул дверью, что чуть не сорвал с петель.

Часы на стрелках, исход на днях. Почему груз за плечами с годами растёт, как снежный ком, пока не вдавит в землю? Вон дятел ответ морзянкой передаёт — клюв на сторону скособочил и стучит, стучит… Не стучи, дятел, Кирю разбудишь!

Без времени.

Вспоминаю годы, когда Кирьяна ещё не было. Лица кругом неприступные, как крепости, из амбразур глаза стреляют! И какие важные, надутые, фу ты, ну ты, злюки, бяки, не любю, не любю! Правильно, Киря, кому нужны убеждения — нужна доброта. А жена? Пожалей меня, милая, погладь мою бедную головушку, видишь, как мне плохо! В её глазах мелькает сострадание, на мгновенье в ней пробуждается жалость, но мужчина — враг, и простёртая ладонь сжимается в кулак.

И как я с ними жил? Только и думал: «Мамочка, забери меня отсюда! Я так больше не буду!»

День, который предшествовал ночи. Проснулся, а Кирьяна нет рядом! Известил запиской, что уехал на гастроли со своей пьесой. Раскачиваюсь на стуле и вою: «Всю-то ноченьку нету моченьки, сам не свой весь день-деньской!» А доктор радуется, говорит, выздоравливаю. Я его на слове поймал: «Значит, скоро выпишите? Я тогда сразу — к Кирьяну…» Он аж побагровел! Часы за стенкой тикали: «тик-так» — тихо так… С месяц тикали, пока мы с Кирьяном интернет не наладили. Это просто. Надо вставить в оконную раму ложку, повернуть в щели — вжз-вжз-вжз, загудел, заработал. «Это ветер бьёт в ставни, — хмурится санитар, — это иней стекло разрисовал». «Врёшь, злюка! — говорю я про себя. — Ты хочешь обмануть, ты мстишь Кирьяну, за то что укусил, ты заодно с доктором!» «не верь никаму тока мне — )) — подтверждает

Кирьян, — все тебя ам-ам — ((делай раз, делай два, де лай собачий.»

E-mail: кирьян «собака» гав-гав. ру

День после ночи.

Вчера с доктором спорили, он стихи принёс, а я говорю, зачем их читать — только дурному научат. Вот чабан в горах — барашка ел, жену любил и до ста лет прожил, а поэты молодыми вешаются.

Но доктор хитрый, ему так просто клык не сломаешь.

— А как же у чабана учиться, — смеётся, — он же неграмотный, ни строки не оставил?

Но я тоже не лыком шит, делаю вид, что не слышу:

— Жизнь иначе устроена, мимо книжек течёт, а они только голову дурят.

Тут он горячиться стал:

— Как бы ни так, мир — это наши представления о мире! Что первой красавицей во дворе быть, что мировые подиумы покорять — разницы никакой!

А тут Кирьян звонком встрял:

«Нет, дядя, шалишь, мир больше, чем наши представления о нём.»

Кирьян, папрашу отключить «мобилу», не мешай культурному — йо! — диалогу.

По прошествии времени. Хорошо, что всё течёт, я бы дважды в одну воду

ни за что не ступил!

Сегодня по телевизору показывали Президента. Он был одет с иголочки и произносил важные речи. Санитар, доктор и все, кто толпился в коридоре, внимательно его слушали. Один я хитро улыбался. Потому что узнал Кирья-на. Вот, значит, какая у него пьеса! Ну, Кирьян! Он только притворяется умником, а сам несёт околесицу. К тому же по-немецки. Однако этого никто не замечает. Странно! И всё же нехорошо морочить голову людям, их и так водят за нос все кому не лень. Стыдно, Кирьян!

Я не стал дожидаться окончания президентской речи и ушёл в палату. А через час на пороге появился доктор и долго втолковывал мне про моё расколотое «я». Я для вида, конечно, киваю, а в душе хохочу — что он может сказать, если в Президенте Кирьяна не раскусил? «Да ведь ты мне завидуешь, — думаю про себя, — если я расколот на половинки, значит, проживаю две жизни, а ты одну едва влачишь».

Время бежит.

Тсс-с! Кирьяна с важной миссией отправили на Марс. Он темнит, но по всему видно — дело государственное! Я и сам собираюсь на Марс, вот только получу от него приглашение. А марсиане странные. Они тявкают, как собаки, и все разговоры у них крутятся вокруг денег. Кирьян передаёт, будто в их языке все слова, так или иначе, означают «деньги». Друг друга они приветствуют так: «Шурум-бурум, тяв-тяв!» «Тяв-тяв, шурум-бурум!» А это значит: «Как с деньгами?» «С деньгами хорошо! А ты при деньгах?» А на прощанье облизывают друг друга: «Чтобы у тебя деньги не переводились!» «И у тебя чтобы деньги к деньгам!»

Когда марсианка хочет похвалиться мужем, она называет его ласково «тявтявчик» — «денежный мешок».

Тьфу! И как только Кирьян с ними общается?

Нет, не полечу на Марс.

Время идёт незаметно. За беседой.

Кирьян, что есть истина? — спрашиваю я.

Истина есть укол, — отвечает за Кирьяна доктор, умывая руки.

— Доктор, а что есть я? — спрашивает Истина.

Ты есть Кирьян, — отвечаю я, умывая за доктора руки.

Истина в том — что нам есть? — умывая руки, спрашивает Кирьян.

Доктора, — колю я. — За доктора — отвечаю.

Ис тины чтон ам-ам есть? — ум ывает до ктор.

Я, я, я, я, я. — от веча ет. — А что за Ки — рьяно?

чтО еСт Аз До спра? — шиВает Ки.

У выМя Док! Ь… — МяДок увы!

Конец времени.

О, Господи! Плохие дяди пичкают меня горьким лекарством, колют острыми длинными иглами! Гадкие, гадкие, они ядовитыми таблетками хотят извести Кирьяна! Как же мне без него! Один я останусь на свете!

А вдруг я сойду с ума?

Когда Силантию Щербань исполнилось пятьдесят, его снова отправили в первый класс. «Лучше в «А», — не вставая из-за стола, смерил его взглядом директор, — там мальчиков не хватает». Щербань купил букварь, тетрадь для прописей и, собрав ранец, явился в школу с цветами. «Чей-то папа? — спросила учительница, когда утром он подпирал классную дверь. Но тут же хлопнула по лбу: — Ах, да.» Чтобы не загораживал малышам, Щербаня отрядили на «камчатку», где он, сутулясь, сажал кляксы, считал в окне галок и в ожидании звонка таращился на портреты по стенам. На переменах он курил в туалете, выпуская дым в разбитую форточку, его пальто не помещалось в гардеробе, и ему разрешили раздеваться в учительской. Но в начальной школе Щербань не задержался. Ещё не облетела листва, как он заполнил учебные тесты, и его перевели в старший класс. У него за плечами был университет, но теперь его мозги скрипели, когда он заново грыз науку. «Потерпите, голубчик, — хлопал по плечу директор. — Скоро выпустим».

Учительница годилась ему в дочери, но, когда, надев очки, водила по журналу пальцем, он горбился от страха услышать свою фамилию. «Щербань!» — путая ударение, выносили ему приговор, и он смущённо краснел, выходя, отворачивался к доске, не зная, почему мир устроен так, а не иначе, чертил каракули, пачкая мелом лацканы пиджака, и сбивчиво бормотал, вызывая за спиной дружный смех. На занятиях мысли разлетались, и он ловил их, как бабочек, а на «контрольных» списывал, получая шпаргалки в скомканных бумажных шариках. Но к старости каждый многое повидал, и случалось, Щербань отвечал правильно, не заглядывая в учебники. «Мир такой огромный, — думал он на уроке географии, рисуя на картах бредущих человечков, — почему везде всё одинаково?» И мысли уносили его за тридевять земель. «Это потому, что образец один», — отвечал он себе, когда стоял в церкви и слушал, что Господь сотворил человека по образу и подобию. Из-за «белого» билета Силантия освободили от военной подготовки, а из-за врождённого порока сердца — от физкультуры. «Смерть — это болезнь, — вглядывался он в анатомический атлас на уроках биологии, — её инкубационный период длится жизнь».