Дафна дю Морье - Прощай, молодость

Он вдруг замолчал и взглянул на меня — видимо, совсем не оттого, что хотел проверить, как я реагирую на его слова, а желая приглядеться к тому, как я воспринимаю возвращение к жизни.

— О чем ты думал? — спросил он. Я понял, что он спрашивает, о чем я думал перед тем, как попытался броситься с моста.

— Не помню, — ответил я. — Перед глазами мелькали картинки, и я ничего не мог с этим поделать. Запах травы в начале лета; чайка над морем, касающаяся крылом воды; пахарь, отдыхающий на холме, положив руку на спину лошади, и ощущение земли. Нет, знаешь, теперь я вспомнил: все это было так незначительно перед тем, что мне уже не суждено было узнать. Неведомые пыльные города и мужчины, которые бранятся и дерутся; затем я, совершенно пьяный и смертельно уставший, сплю с женщинами, которые посмеиваются надо мной исподтишка: ведь я им ни капельки не нравлюсь. Потом — ужин, и верховая езда, и долгий отдых, и сон.

Переглянувшись, мы невольно улыбнулись обилию образов, созданных моей фантазией.

— А вот таким ты мне нравишься, — одобрил он, — старайся сохранить это настроение. Я хочу, чтобы именно так ты себя и чувствовал.

И я снова стал смущенным и рассерженным мальчишкой и возмутился, решив, что он слишком много себе позволяет. Я его совсем не знаю. И он не должен вмешиваться.

Я опустил голову и принялся кусать ногти.

— Не пойму, — сказал я, — какое отношение все это имеет к тебе. Ты вполне мог не мешать мне уйти. От меня нет никакого проку, я не хочу жить.

Он нисколько не смутился, не пытался задавать вопросы, и я сразу почувствовал себя как глупая девчонка, желающая произвести впечатление на мужчину старше нее; ее поставили на место, и она сидит потупив глаза.

— Черт возьми! — гневно закричал я, но тут, как назло, голос у меня сорвался, а на глазах, к моему стыду, выступили слезы.

Теперь я был похож даже не на мальчишку, а на хнычущего младенца, уткнувшегося носом в плечо взрослого.

— Бог мой, каким я был дураком, — произнес я, — ужасным дураком!

Тогда он взял мою руку, и я чувствовал, что он не смотрит мне в лицо, просто хочет, чтобы я знал, что он со мной и мои мальчишеские слезы не смогут ничего испортить.

— Будем держаться вместе, — сказал он, вот и все.

И тут я понял, что больше не нужно ни о чем беспокоиться, я могу опереться на него, хотя это и выдаст мою слабость, и что он не покинет меня и я теперь спасен от ужаса одиночества. Я наконец-то рассмотрел его лицо, пытливые серые глаза и шрам на левой щеке. Волосы у него были черные, и он был без шляпы. Одежда была поношенная, что, казалось, было ему безразлично. Не важно, кто он и откуда, я знал лишь, что в нем есть благородство, которое помогло мне увидеть себя со стороны и ощутить, как я жалок и труслив. Наверное, он был лет на шесть-семь старше меня, но я чувствовал, что нет надобности задавать подобные вопросы.

Мы приняли друг друга, вот и все.

— Меня зовут Джейк, — представился он, отшвыривая свою сигарету. — А тебя?

Я замялся, как последний дурак, а потом начал запинаться, сознавая, что фамилия моего отца ничего не значит для такого, как Джейк: он, должно быть, равнодушен к славе, а потому разве что улыбнется и пожмет плечами.

— О, зови меня просто Дик, — бестолково промямлил я, — этого достаточно. — И как только сказал это, ужасно смутился оттого, что он видит мое замешательство. Я, по-видимому, еще не до конца распрощался с традиционным высокомерием моей семьи. Я вдруг понял, что не совсем легко порвать родственные узы.

Воспоминания о моем доме в эту минуту были еще мучительнее, чем всегда: я не мог допустить, чтобы они, даже нечаянно, встали на пути моего освобождения.

И тут он вдруг спросил, сколько мне лет, и я ответил: двадцать один.

— Ты не должен от этого отказываться, — сказал он.

— Да, — согласился я.

Я не совсем понимал, что он имеет в виду.

— Жизнь, — продолжал он, — это не повод ныть из-за чего бы то ни было. В ней есть что-то грандиозное. Мы же не хотим упустить наш шанс? Так много нужно узнать, так много сделать. Нет причин унывать.

Что меня особенно удивило, так это что он объединил себя со мной — ведь он оказался достойнее меня. Наверное, таким образом он пытался выразить сочувствие. Принижал себя. Но мне совсем не хотелось, чтобы он это делал: это было бы унизительно для нас обоих, но особенно для него. Какой бы беспросветной ни была его жизнь, как бы горько, одиноко и тоскливо ему ни было, он бы никогда не пошел на то, что попытался сделать я.

Уж он-то был бы самодостаточен и никогда не испытал чувства одиночества.

— О, ты! — возразил я. — Ты — другое дело.

Я был взволнован и пристыжен, но он, казалось, этого не замечал — либо умело скрывал свои мысли.

Пока мы беседовали, сгустились сумерки и исчезли широкие полосы на небе.

Над черным пятнышком собора Святого Павла мерцала звезда.

Я был благодарен темноте и звукам огромного Лондона, доносившимся издали. Я так любил этот теплый воздух и осевшую пыль, огни мира, все еще меня принимавшего, пряный аромат летнего вечера, движущийся людской поток и благословенную маленькую звезду. А больше всего меня радовали голос моего товарища и его присутствие рядом со мной.

Река под мостом была теперь так далека от меня, и вода, несущаяся быстро и бесшумно, больше не внушала мне ужаса. Я стряхнул с себя ее страшные чары. Я был недосягаем на этом прочном мосту, и реке было до меня не добраться. Теперь я бы ее не испугался.

Скорее всего, меня сильно взволновало то, что я спасся, я был как-то странно возбужден, предвкушая вполне возможное приключение впереди — мне очень хотелось порисоваться. Я небрежно перебросил ноги через парапет, насвистывая что-то себе под нос. Я знал, что не упаду.

Джейк рассмеялся и придержал меня за руку, как ребенка.

— Теперь ты в безопасности, не так ли? — сказал он.

Я почувствовал себя маленьким и смешным. Наверное, он считает меня дураком. Мне хотелось стать другим — еще сильнее, чем Джейк.

Было бы здорово каким-то образом заслужить его одобрение.

— Что мы будем делать? — спросил я. Интересно, знает ли он, как много для меня значит то, что он скажет?

Он не дал мне прямого ответа; лицо его было в тени, и я не видел выражения его глаз. Он снова погрузился в свои мысли.

— Молодость, — сказал он, — это что-то такое, чего не понимаешь, пока она не уйдет от тебя, и тогда сразу приходит понимание, и становишься чуть мудрее, чем прежде. Ты не будешь одинок, не будешь несчастен, возможно, придет великий покой и уверенность. Ты будешь продолжать жить — знаешь, как продолжают жить другие, и больше ничего. Будешь любить, и жить, и все такое. Но по глупости или из легкомыслия, а может, даже из убежденности, что так будет продолжаться всегда, ты бездарно растратишь то, от чего хотел отказаться сегодня вечером. Наверное, даже не заметишь никакой разницы. Не поймешь, чт о теряешь, и тебе будет все равно.