Владимир Корнилов - Любушка

— Я никогда, ни с кем еще не целовалась!..

Оказались мы в затруднительном положении: оба хотели того, что сами запретили себе.

Любушка перекинула косу себе на грудь, потупясь теребила лоскуток на кончике косы. Не поднимая головы, проговорила:

— А если скажу. Если я скажу, что полюбила. Вы поцелуете?

Со всей возможной нежностью, которая дана была мне от моей нежнейшей мамы, прикоснулся я губами к испуганно дрогнувшим ее губам.

Услышал нетерпеливый шепот:

— Еще… Ну, еще…

Я целовал теплые, мягкие Любушкины губы, они становились все горячей, они уже обжигали мои губы? Не знаю, куда бы завело увлекшее нас лобзанье. Но нарочито громкое топанье ног на крыльце возвращающегося Аверьяна Петровича заставило нас остепениться.

Любушка нехотя спрыгнула с топчана, отошла к оконцу, стояла, обмахиваясь концом косы.

Аверьян Петрович взошел, остро глянул на пылающие щеки дочки, удовлетворенно обмял пальцами усы, сказал бодро:

— На воле-то морозец!

Поцелуи в сторожке повенчали нас. Любушка осмелела, чаще забегала к нам. Склонившись за столом, с любопытством заглядывала в мои раскрытые тетради, звала нетерпеливо на волю. Ходили мы по дорожкам пустынного, в вечерние часы, лесхозовского поселка, приостанавливались, целовались, снова ходили. Расставались нехотя, когда в окнах нашего дома потухал свет.

Невысокая росточком Любушка всегда заботливо подставляла плечо под мою руку, с видимым старанием, приноравливалась к моему шагу, костыли к тому времени я оставил, мог уже ходить, опираясь только на палочку.

Ум мой в ту пору, хотя и был занят приобщением к разным философским понятиям, а все-таки с радостью внимал торопливому говору Любушки.

Ее рассказы о жизни в деревне, о коровушке, огородных заботах, о грибах, которые она собирала под заветными березками, о родничке со святой исцеляющей водой близ речки Куекши, вызывали участие. И чем больше слушал я Любушку, тем ближе, понятнее, роднее становилась она. В какие-то минуты я даже ловил себя на мысли, что ее, Любушкины заботы, и есть сама жизнь. В такие минуты кощунственно бледнели в моем сознании все изучаемые мною философские премудрости.

А весна уже ломилась сквозь истаивающие снега. Склоны холмов, пробрызнули веселой зеленью. Запушились серебристым шелком посветлевшие прутья ив. Свадебная птичья суета заполонила ветви берез, отяжеленных гнездами.

Любушка в дни наших прогулок с любопытством наблюдала гомонящих галок и грачей, однажды спросила:

— Интересно, как грач отличает свою подругу? Они же все одинаковые?

Мое сердечко дрогнуло: я догадался, что и Любушка думает о своем семейном гнезде.

В майском тепле сплошь забелел вишенник на краю лесхозовской усадьбы. Не раз в своих прогулках мы проходили мимо, любуясь его манящим цветением. В какую-то из ночей, остановились, в снежно-белой замети. Любушка молча закинула руки мне на плечи, потянулась к моим губам. Я почувствовал, как с ласковой настойчивостью ее руки потянули меня к земле.

И случилось то, что так долго томило нас обоих. Любушка лежала, закинув голову. Глаза ее были открыты. Она смотрела на звезды. На краешке её губ белел опавший лепесток. Наверное, он мешал, она могла бы его сдуть. Но губы её будто застыли в странной удивленной улыбке.

Я приблизил свое лицо к её лицу, губами снял с её губ лепесток. Любушка судорожно, в то же время и с чувствуемым облегчением вздохнула, руки её охватили меня, крепко прижали. Я услышал, как она простонала: «Что же такое мы с тобой наделали…», — голос её дрожал от смущения и радости.

Я отыскал ее руку, поднес к губам. Поцеловал по очереди каждый из пяти пальцев. Сказал, успокаивая её и себя:

— Вот мы и породнились, Любушка!..

Аверьян Петрович встретил меня в деловой озабоченности, усадил на лавочку под окном.

— Ну, что, Володимер, — начал он разговор, сильнее обычного нажимая на «о». — Жить-то где будете? К себе дочку возьмешь? Али к нам в дом переберешься?..

Я понял, что секретов от отца у Любушки нет. «Ну, что ж, — подумал. — Значит, и говорить легче!».

— Коли к нам, продолжал Аверьян Петрович, — зараз скажу, чтоб никаких сомнений у солдата не было: пока я жив, я тебе опора. Накосить ли, за скотиной поглядеть, по плотницкому ли делу — все на мне. И тебя, и Любушку обихожу. Хотя напрямки скажу: по дому, по саду-огороду сама она горазда. Милуйтесь, покуда я жив. А там ежели что, Любушка все на себя примет. Скажу еще: к каким занятиям ты привычен, все при тебе останется. К делам твоим умственным я и Любушка — с полным расположением. Взгляда недоброго не будет! Только об одном попрошу, Володимер, ласков будь с Любушкой! В девках ласки не добрала. А в войну и того — осиротило!.. Так как располагаешь, Володимер?!

— Что тут располагать, Аверьян Петрович? Ясное дело, к нам Любушка переедет! — сказал я, вполне уверенный, что в нашем доме отказа моей невесте — жене уже! — не будет.

— На том и порешим! — удовлетворенно заключил Аверьян Петрович, в радостной забывчивости, прихлопнул рукой по бесчувственному моему колену. Смутившись, отдернув руку, пробормотал, — ничего, ничего, солдат… Сдюжим… Я ведь тебя зараз отличил, как в крыльцо глянул. Сильный мужик, верный. Этот в куст не запрячется… Значит, так, Володимер. Сам-то я здесь, в сторожке приживусь. Коровку из дома приведу. Молочко вам понадобится. Да и твоих отца с матерью поддержать не грех. Тот же огородишко, то да сё, с Любушкой в четыре руки спроворим. Только, Володимер, еще раз прошу, с лаской к Любушке будь!..

Домой я шел, будто подарок нес, — спешил порадовать родителей столь важным известием.

Дом встретил меня необычным молчанием. Мама в расстроенных чувствах сидела за столом, в лице её была скорбь. Отец в озабоченности ходил в малом пространстве от постели до стола, держа в руке носовой платок, время от времени шумно сморкался, что означало едва скрываемое раздражение.

В ответ на мой удивленный взгляд, мама грустно сказала:

— А мы уезжаем…

Новость потрясла меня.

— Как уезжаем? — крикнул я, — Зачем?

— Сядь, — сказал отец. — Будем говорить спокойно. Есть одно обстоятельство, оно выше наших желаний. Меня переводят в министерство, в Москву. Думаю, это даст и тебе лучшую возможность учиться.

— Я никуда не поеду, — сказал я. — Еще раз говорю, я никуда не поеду. У меня здесь невеста. У меня здесь жена!..

— Любушка? — спросила мама без удивления, как будто все было ей известно.

— Да, Любушка, — ответил я с вызовом, готовый оградить и себя и невенчанную мою жену от всякого постороннего вмешательства.

Отец издал звук, означавший нечто среднее между «Еще не легче?» и «Умеешь же ты делать подарочки!» — быстрее заходил по комнате, время от времени оглушительно сморкаясь.