Мартин Эмис - Беременная вдова

— Мне-то с какой стати переживать по поводу твоего происхождения? Или из-за чьего бы то ни было?

— Нет. Ты переживаешь по поводу моего душевного здоровья. Мой отец никогда не относился ко мне как настоящий отец. Так что чего-то не хватает. И все детство я это осознавала . Он мне не настоящий отец. Так что я не нормальная.

— Я тоже… Глория, твоя тайна не в этом. Может, это и правда, но это не то.

— Ой, да заткнись ты и женись на мне. Пусть у нас будут дети.

Он говорит:

— С детьми я лучше подождал бы. А брак старомоден.

— Что ж, я тоже старомодна. Это то, что нужно женщинам.

И Эдинбург, черный гранит под противным дождем. Словно здесь, в этих северных краях, сама природа — промышленность, ночная смена, производящая мрак, а небо — всего лишь помойка, куда она сваливает свой мусор… Тут было обожание или поклонение, была пагубная привычка, но любви не было совсем. Любить Глорию — это было бы состояние настоящего кошмара. Нет.

— Я тут думала про медовый месяц Ви, — сказала Тина. — Они сюда приезжали на медовый месяц.

— Ах да. И что?

— Они приехали, и Вайолет вернулась к своему цыгану.

— Что, так скоро?

— О, сразу же. Не успела приехать, сразу понеслась по полям. Я на нее кричала. Но у нее в голове мыслей было не больше, чем у какого-нибудь щенка. Ей нужен был Хуан.

— Ах да. Хуан. Она его любила.

— У него тоже с головой не все было в порядке. С ним всегда кто-нибудь ходил, на всякий случай, чтобы он себе не причинил вреда. Но она его, кажется, любила. А он любил ее.

— А что Фрэнсис сделал, когда она убежала?

— Просто встал и стоял, держа свой чемодан. Через двадцать минут Ви бегом прибежала обратно, но пробежала мимо нас, и все. В другую сторону бежала. Грудь у нее так и ходила ходуном. Она Хуана искала.

— Но она его любила.

— Да. Потом ввалилась обратно пять ночей спустя. А потом снова ушла к Хуану.

Кит отвез Глорию в город. К тому времени ему уже известно было поэтическое содержание гор, но сперва он сказал:

— Я слышал, как ты плакала в ванной. Опять. Почему?

— Я плакала о Хью.

Он подождал.

Она сказала:

— Знаешь, я ведь и от злости плачу.

Мгновение он размышлял.

— Потому что он не умер.

— Нет, то, что не умер, — это к лучшему. Потому что мать из-за этого мучается. Что меня заставляет плакать, так это время. Десять лет.

К тому времени ему уже известно было поэтическое содержание гор. Молодые горы — в хребтах, неровные. Старые горы — гладкие и ровные, вылизанные миллиардами лет и стихией. Горы не похожи на людей. Сьерра — горы молодые; не старше, вероятно, пяти миллионов лет — примерно в то время Homo sapiens разошелся с обезьяной. Молодая, стригущая небо, трущая вышину сьерра.

Причем в самом начале 1980-го.

— Каково, позволь узнать, значение этих трусов? — спрашивает он.

— Ты сам прекрасно знаешь.

— Не верится. Прошло десять лет, и опять эти трусы!

— Что ты хочешь сказать — опять эти трусы?

— Опять эти трусы! Погоди. Слушай. Это уже… седьмая ночь подряд. Ведь не может же быть, что это у тебя просто месячные.

— Господи, какой ты мерзкий. Я же тебе говорила. Я вынула спираль.

— Как это на тебя похоже, Глория, — спираль, как похоже. Твоей натуре это подходит. — Эта тайна, свернувшаяся спиралью в ее омфале. — Причем спираль — это лучше всего. Лучше таблеток. Не говоря уж о долбаном колпачке.

За последний год моральные принципы Кита претерпели, следует подчеркнуть, определенные… Погодите. Не пора ли прояснить вопрос о том, кто такой я ? Нет, мне кажется, пока нет. Однако мне бы хотелось оставить некоторую дистанцию между «я» и существом, опирающимся на подушку, чей взгляд в настоящий момент обшаривает этот бордель: общая спальня, ширмы, наряды, униформы (монахиня, стюардесса, патронажная сестра, сотрудница полиции), парики и накладные волосы, два фотоаппарата «Поляроид», две видеокамеры, зеркала повсюду.

— Я хочу детей. Но побочных мне не надо — нет уж, спасибо. Хватит нам уже побочных. Следовательно… никаких предохранительных средств.

— Ой, да не волнуйся ты. Тут где-то должна валяться старая упаковка резинок.

— Господи, какой ты мерзкий.

— И вообще, мы там почти никогда и не бываем.

— Господи, какой ты мерзкий. И запомни, это отменяется — вот это все. Единственное, что не отменяется, — нормальные сношения.

— Прекрасно. Я буду вытаскивать в последний момент.

— Господи, какой ты мерзкий. Нормальные репродуктивные сношения. Женись на мне.

А его мыслью было: девушки-петушки ужасно редки и ужасно замечательны. Но нельзя ведь жениться на петушке.

— О'кей, женюсь. Если откроешь мне свою тайну.

Семь ночей спустя она сказала:

— У тебя есть телефон Нила Дарлингтона?

— Почему ты спрашиваешь?

— Он очень привлекательный. Я подумала, может, ему хочется потрахаться. А Николас сейчас за границей?

Последовало много «он сказал, она сказала». Потом она сказала:

— Огромная уступка. Необязательно заводить детей прямо сейчас. Скажем, через годик-другой. Договорились? Но честную женщину ты должен сделать из меня сейчас.

…Кенрик, только что вышедший из Пентонвилля, где сидел за использование аморальных средств к существованию, был свидетелем.

Вайолет, на седьмом месяце беременности — от кого, она точно не знала, — выступила в роли свидетельницы.

К алтарю Глорию никто не подводил.

Образчики заявлений, сделанных Вайолет по телефону. «Я ее отдам на удочерение, Ки. По-моему, так луфше всего будет — как ты фитаешь?» И: «Этого ребенка у меня ни за фто не отнимут, Кит! Ни за фто! Ни за фто!» И: «Я ее отдам на удочерение, Ки. По-моему, так луфше всего будет — как ты фитаешь?»

Кит с Глорией пошли посмотреть на ребенка, которого назвали Хайди (в честь соседки Вайолет, алкоголички Хайди). На ужин пожаловал еще один алкоголик, молодой человек в деловом костюме, а еще одна алкоголичка, женщина средних лет в восточном халате, заглянула на чашку кофе. А малышка была прекрасна, подумал или вообразил себе Кит; но пеленка ее была грязна и холодна, а сама она — бледна, с потрескавшимися губами (Вайолет давала ей молоко прямо из холодильника). И все были пьяны. Дом, нормальный с виду дом, был пьян.

— По-моему, Ви, лучше тебе ее отдать на удочерение, — сказал он, когда они поднялись в комнату к Ви.

— Но ведь обидно, — сказала Вайолет. — Обидно. Прямо к горлу подступает.

Хайди не записали на удочерение. Когда ей было шесть недель, пришли социальные работники и забрали ее.

Спустя три месяца после свадьбы пытка трусами была возобновлена.

— Я же тебе говорила, — сказала Глория. — Год или два. Ну вот, я и решила. Не два. А один. Ровно один год.