Мартин Эмис - Беременная вдова

— Лили всегда будет любить своего Кита.

— Любовь мне не нужна. Нет, нужна. Но мне нужен разнузданный секс.

— Как было с Додо.

— Забудь про Додо… Что ты так нахмурился? Слушай, Николас, у меня что , вид другой стал?

— Ну, ты хорошо выглядишь, загорел…

— А глаза? — Кит почувствовал, как напрягся. Кончита, Лили, сама Глория: « Посмотрите на него — эти новые глаза». А как же глаза Глории Бьютимэн? Ее скрытые глаза — от лат. «ulterior», букв, «далекие, более удаленные». Скрытые глаза Глории. — С ними, с моими глазами, ничего не произошло?

— Они кажутся… очень чистыми. На фоне загара. Ну, не знаю, слегка сильнее выпучены. Раз уж ты завел об этом разговор.

— Господи. Сильнее выпучены. В смысле как у насекомого-страшилки, черт побери?

— Да нет, они же не на ножках, твои глаза. Наверное, дело просто в том, что белки ярче. Значит, Лили больше нет. Так, теперь пивом промыть, а потом…

Николас выпил свое пиво, попросил счет, изучил его, поспорил, заплатил и ушел. Кит продолжал сидеть.

Во второй бутылке еще оставалось вино, и он налил себе немного. Наклонился вперед, обхватив лоб холодной рукой. Подумал, что, наверное, очень устал…

Рассказ о Глории, миф Бьютимэн просто рухнул у него в голове, словно королевство понарошку, созданное сном, и теперь у него оставалось лишь эхо, многократно отражающиеся от стен приступы боли в сердцевине сознания.

Стол напротив, где сидело десятеро, поднялся на ноги, словно единое существо. Все они последовали к выходу — три пары и квартет. Официант в своей измученной жилетке стоял, кивая головой и кланяясь, у двери. Последней вышла высокая пара, близнецы, в своем бархате цвета черного дерева.

Сестра Нарцисса. Этот вариант был не только кровосмесительным — он был буквалистским и сентиментальным. Чувство боли и привязанности вызывала та, старая история. Неужели он, Кит, виновен в отвратительном грехе любви к себе? Что ж, розу юности в самом себе, какая бы она ни была, он любил. Это было простительно. С другой стороны, его завораживала некая поверхность, нечто двумерное — не собственная его фигура в зеркале, но фигура, возвышавшаяся сбоку. «Ох, какая же я». Посредством ее он полюбил себя на день, чего никогда прежде не делал. Ведь в зеркале, у нее за спиной, был и он сам. Отражение — а с ним эхо: «Ох, как я себя люблю»…

Повернув широкую спину, уперев толстый кулачок в бедро, официант неотрывно смотрел на покинутую скатерть, которая в ответ неотрывно смотрела на него, теперь уже запачканная и мучимая угрызениями совести: десятки, скопища грязных стаканов, сигареты, раздавленные в кофейных блюдечках, смятые салфетки, брошенные в полусъеденное мороженое… Официант покачал головой, тяжело уселся и расстегнул жилет. Затем все стихло.

Глория, вероятно, была sui generis, да что там, конечно была — не просто петушок, но петушок религиозный; причем религиозный петушок с превосходящей все границы тайной. Впрочем, тайна была и у Кита, тоже неразглашаемая. Может, это называется травмой? Травма — тайна, которую скрываешь от самого себя. А Глория свою тайну знала; а он знал свою… Она, полагал он, многому его научила в отношении места чувственности в этом новом мире. Она, полагал он, продвинула его на новый уровень в цепи бытия. Он, полагал он, вышел из академии Бьютимэн, выпустился с отличием; теперь же он направит силы на то, чтобы передать ее учение молодым женщинам благодарной столицы. Я свободен, подумал он.

Тень официанта подсказала ему, что пора уходить. Я очень устал, сказал он себе. Италия, замок, летние месяцы и события утра того же дня (церковные колокола, черные перчатки, обнаженные зубы, это Ich) казались непостижимо далекими, как детство. Или как время еще более раннее, чем детство — младенчество, первые месяцы жизни. Или как 48-й год, когда его еще и на свете не было.

Но теперь Кит Ниринг получил свободу.

Так и вышло, что он стал выходить в свет, вращаться в кругах молодых женщин Лондона. В последующие дни, недели, месяцы, годы он выходил в Лондон, на улицы, в лекционные аудитории, в конторы, пабы, кафе, на сборища под крышами и трубами города. Под урбанистическими тралами деревьев, под городскими небесами. И вот что было самое странное.

Он стал выходить в свет, вращаться в кругах молодых женщин Лондона. И вот что было самое странное. Все они — все до единой — его уже возненавидели.

Полагаю, это обычное человеческое желание — только и всего. Это обычное человеческое желание — необходимость знать, что с ними со всеми произошло.

Так вот, в 1971 году Шехерезада… Погодите. Старый порядок уступил дорогу новому — правда, не без труда; революция была бархатной революцией, но бескровной она не была; кто-то выкарабкался, кто-то более или менее выкарабкался, а кто-то пошел ко дну. У кого-то было все в порядке, у кого-то было не все в порядке, а кто-то завис где-то посередине. Существовало, как могло показаться, три ордена — вроде системы «путало, может быть, мечта», вроде трех степеней расстояния, избранного горами, вроде трех видов птиц: черные, желтые и магниты верхних сфер, по форме напоминающие наконечник стрелы… Кто-то выкарабкался, кто-то более или менее выкарабкался, а кто-то пошел ко дну, однако у каждого из них была своя сексуальная травма — у каждого из присутствующих. У каждого из тех, кто отправился в странное путешествие с беременной вдовой.

Об отдельных судьбах еще будет рассказано, но вот вам пока сокращенные версии. У Шехерезады все было в порядке (с одной поправкой), у Тимми все было в порядке, и у Йоркиля все было более или менее в порядке, и у Кончиты (надеялся и верил он) все было в порядке, и у Уиттэкера с Амином все было в порядке, и у Николаса все было в порядке, и у Лили в конечном счете все было в порядке.

С другой стороны, Адриано завис где-то посередине, и у Риты было не очень-то все в порядке (и у Молли Симс, кстати, было не очень-то все в порядке в том же плане), и у Кенрика определенно было не все в порядке, и у Вайолет определенно было не все в порядке, и у Глории тоже было не все в порядке. У Додо (это была лишь догадка, поскольку никто ее больше не видел) было не все в порядке. У Прентисс и Уны все было в порядке, соответственно, до 1994-го и 1998-го. Потом они умерли.

Что же до Кита… На дворе уже стоял 2009-й, не 2003-й, когда, вполне по-романному, его догнал 1970-й, все и сразу. Этот злополучный кризис — его N.B., как весьма мягко и уместно называла это его третья жена? — был в прошлом, и у него все было в порядке.

Итальянское лето — то был единственный отрезок времени за все Китово существование, который хоть как-то походил на роман. В нем была хронология и правда (оно действительно произошло). Но кроме того, оно, это лето, могло похвастаться единством времени, места и действия; оно стремилось к связности, по крайней мере частичной; в нем была некая форма, некая система — своя иерархия, свои аллегории. Когда это прошло, у него остались одни лишь правда и хронология; ах да, еще форма, трагедийная по сути (взлет, гребень, падение), словно рот трагедийной маски, а это — лицо, хорошо знакомое каждому, кто не умер молодым.