Михаил Чулаки - У Пяти углов

К двери, надо было скорей к двери! Или хоть под стол для начала. Дусик удерживал меня, выпуская когти, я вырывался, что-то трещало — материя или кожа. Боли не было, и когда рвалась кожа — не до боли!

Упустив руку, Дусик впечатал когтистой лапой мне в бок. Тогда я понял, что рука — ерунда, о руках и ногах нечего думать — надо защищать грудь и живот: если их, порвет, тогда не выбраться! И руки-ноги оказались очень пригодными, чтобы затыкать ими пасть и подставлять под когти. Да еще соображение: отпихиваться надо, но не стукнуть бы его слишком сильно, не разозлить! Пока он со мной играл — как с мышью, но играл, — а если разозлится, ударит лапой по-настоящему, рванет клыками во всю мощь — тогда у меня сразу не останется шансов.

До стола я доерзал. Но перевернуть его набок, чтобы загородиться от Дусика, не мог: для этого надо было хотя бы сесть, а Дусик прижимал меня к полу. Доерзал все-таки, но устал на трехметровой дистанции от дивана до стола как никогда в жизни. И лежал, отдыхал. Дусик тоже решил сделать передышку: поставил лапу мне на грудь, чтобы не рыпался, и глядел, склонив голову набок с выражением дьявольской веселости. Сколько-то минут длилось перемирие. Потом он решительно ухватил зубами мою ногу и потащил, пятясь назад.

Тут выяснилось, что у него тоже имеется план, противоположный моему: я мечтал добраться до двери, он — затащить меня к себе на антресоли. Ну понятно, антресоли — его логово, там он собирался заняться мною всерьез.

На антресоли мне очень не хотелось. Упершись пяткой свободной ноги ему в нос, я рванул изо всех сил другую — и вырвал ее из зубов под треск не то штанины, не то кожи. Вырвал — и отыграл полметра. Но Дусик, чуть скакнув, нацелился на голову, я заткнул ему пасть локтем, и он снова дал задний ход, таща уже за руку,

И тут я наконец понял, что погибаю. Погибаю в когтях льва. И в клыках тоже. Принять смерть, приличную для первобытного охотника, — и это посреди Ленинграда, в конце двадцатого века! Спасти меня могло только возвращение Норы. И она ведь совсем недалеко: от нас до Ленфильма минут пятнадцать ходьбы — но она сейчас у редактора, описывает, какую новую замечательную сцену мы придумали — это надолго.

Словно нарочно, зазвонил телефон. Вдруг Нора?! Сказать бы, чтобы торопилась, мчалась! А если и не Нора — все равно сказать! Есть же милиция, пожарные — пусть ломают дверь! Дусик повернулся на знакомый звук, и какой-то миг я надеялся, что к телефону он меня отпустит: он же с детства воспитан, что телефон — важная штука, его надо уважать. Но когда я дернулся к телефону, он по-хозяйски припечатал меня лапой к полу и даже слегка зарычал — до этого он занимался мною молча.

Телефон отзвонил — и я стал погибать дальше. Я прекрасно понимал, что ситуация безнадежная — и все же старался спастись. Понимал, что погибаю, но ужаса никакого, чисто деловые мысли: заткнуть пасть плечом, заслонить живот, проерзать в сторону стола… Мне когда-то рассказывал друг, у которого не торопился раскрываться парашют: «Все врут, что перед смертью вся жизнь проносится! Не думал я ни об отце, ни о матери, ни о любимой девушке — некогда, надо обрезать стропы!» Все точно, могу подтвердить: некогда!

Дусик хватал меня, а я вырывался, снова вырывался, снова — и смог доерзать до стола во второй раз. И в третий. Но каждый следующий раз давался труднее: мало, что напряжение все время, так еще потеря крови! Наконец Дусик допятился со мной в зубах до лесенки на антресоли и так же задом попер наверх. Я вцепился в ступеньки руками, рванул изжеванную ногу, освободился и съехал вниз, простучав по ступенькам головой.

А Дусик мягко напрытнул сверху, прямо на грудь; я заслонил от зубов горло, он ухватил за руку и снова попятился наверх. Руку я вырвал, и на этот раз не съехал по ступенькам, а упало вбок — потому он промахнулся в прыжке, и я успел снова под стол, в ненадежное мое убежище.

Еще одна передышка. Но устал я так, что стало все равно. Уже и деловые мысли почти не ворочались. Ну допустим, еще раз я отобьюсь — а потом ведь все равно затащит на антресоли — и там уж дорвется до груди, до живота, до горла. Дусик снова ухватил зубами лодыжку, я снова отпихнул его в нос свободной ногой — на чистом автоматизме…

Спасла меня бабушка. Та самая бабушка, о которой я совсем забыл, да и в голову мне не могло прийти ждать от нее помощи. Та самая бабушка, которой пятимесячный Дусик свалился когда-то на голову, и с тех пор она целыми днями сидела запершись в своей комнате, а в туалет мы ее провожали.

Я в который раз вырвал изжеванную ногу — и вдруг послышалось шарканье в коридоре и голос:

— Что тут у вас?

Потом она объяснила, что услышала непонятную возню и решила посмотреть в чем дело. Решила посмотреть, а для этого решилась выйти из своей запертой комнаты — одна, без провожатых! Династия Барсовых!

Слабый голос:

— Что тут у вас?

— Киньте мне палку и уходите! Быстро!

Голос у меня был, само собой, ненормальный, но я горжусь, что не орал от ужаса. Самое отвратительное — орущий от ужаса мужчина!

— Палка… А где ж палка?

Черт, пока найдет! Она ж полуслепая! Погибнуть, когда рядом помощь, было бы нестерпимо обидно!

— Шапку! Шапка там на вешалке!

Моя пыжиковая шапка сработала безотказно: Дусик отпрыгнул, я встал на ноги — и значит, спасся. Да, счастье, что ему что-то такое мерещится в этой шапке. Хотел бы я знать — что?! И еще счастье, что ранние морозы в этом году — а то бы шапка сейчас в сундуке в нафталине, а я тоже в сундуке… Чуть было не запел: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца!..» — все-таки я был как ненормальный.

Дусик понимал, конечно, что нахулиганил, — и сбежал на антресоли. Я заставил себя подняться по лесенке и запереть снизу люк.

Обратно не сошел — свалился.

И тут сразу все заболело. Все! Невозможно было определить, где сильней. Болело все! Я был весь как больной зуб. Что-то болталось и шлепало по плечу. Потрогал — ухо, мое ухо, висящее на лоскуте кожи. А я и не заметил, когда он добрался до уха.

Сколько-то времени я вот так полусидел около лесенки. Постепенно стал видеть комнату. Полный разгром. Разломанные стулья. Множество ножек от этих стульев — палок… Нет, честно, я же не чувствовал никакого ужаса, пока был в лапах льва, чисто деловые мысли — но, оказывается, не видел вокруг ничего, не видел множества палок — и чуть не погиб из-за своей непонятной слепоты. Ладно, бабушка, — она-то полуслепая по-настоящему, у нее глаукома, а я?!.

Бабушка вызывала по телефону «скорую», а я сидел, сидел, сидел…

Зашивали меня четыре хирурга одновременно. В восемь рук. Больше ста швов. Самый опытный пришивал ухо. Потом он очень гордился своей работой и каждый раз мне повторял, как мне повезло, что я попал в его дежурство. Я понял намек, шепнул Норе, и, когда мне выписываться, она принесла ему торт с большим кремовым ухом — испекла сама. Нет, он и правда пришил хорошо, со стороны почти незаметно. Хотя шрамы вообще-то — гордость мужчины, но их на мне хватает и так, а уху все-таки лучше сидеть на законном месте.