Михаил Чулаки - У Пяти углов

Михаил Чулаки — автор повестей и романов «Что почем?», «Тенор», «Вечный хлеб», «Четыре портрета» и других. В новую его книгу вошли повести и рассказы последних лет. Пять углов — известный перекресток в центре Ленинграда, и все герои книги — ленинградцы, люди разных возрастов и разных профессий, но одинаково любящие свой город, воспитанные на его культурных и исторических традициях. Сквозная тема всей книги — ценность подлинного призвания, ответственность человека перед собой и перед обществом в равной мере — идет ли речь о его любви или труде.

Тело — ленивый раб! Ноет, скулит, не хочет вставать в четыре утра. Нельзя ему никакой потачки, иначе докатишься, будешь валяться каждый день до семи, а что тогда успеешь в жизни? Ленивый раб, которого приходится приводить в повиновение импульсом воли — как ударом хлыста.

Вольт Комаровский разом вскочил, нытье в ленивом теле тотчас прекратилось, осталось одно чувство: нетерпение! Сколько дел — только-только успеть за те двадцать часов, остающихся до следующего сна. Ужасно досадно, но совсем не спать не удавалось.

Жить он собирается долго. Нет, собираться — намерение вялое, пассивное; Вольт уверен, что проживет по крайней мере сто пятьдесят лет: если смог Махмуд Эйвазов, значит сможет и он, Вольт Комаровский. По крайней мере — сто пятьдесят; доживет, а там будет видно, что дальше. Так что впереди у него остается по крайней мере сто пятнадцать лет, но ведь и прожито целых тридцать пять! А что сделано? Очень мало. Потому надо торопиться жить так, как Галуа в ночь перед дуэлью, — но не одну ночь, а все остающиеся сто пятнадцать лет!

Известны люди, которые всю жизнь спали по четыре часа. Отлично при этом работая. Ну хотя бы Наполеон. Немного смешно в наше время ссылаться на Наполеона, но важно в принципе: если смог Наполеон, значит сможет и Вольт Комаровский.

Странно, что такая элементарная мысль: не тратить на сон больше четырех часов, — пришла Вольту всего три года назад. Тошно вспоминать, сколько времени потеряно, пролежано самым банальным образом! Но с тех пор Вольт ни разу — да-да, ни разу! — не вставал позже четырех. Раз решено — какие могут быть исключения?

Удивительно, что Надя не встает вместе с ним. Не понимает всей очевидной пользы раннего вставания. Мама храпит за стеной — пусть, но Надя могла бы вставать вместе с ним. Раз жена, значит должна быть единомышленницей — во всем.

Конечно, отчасти извиняет Надю то, что у нее нет четкой жизненной цели, как у Вольта: она была цирковой гимнасткой и заработала пенсию к тридцати восьми годам. Сейчас ей сорок, и она уже два года не работает. Все это Вольт понимает, но как только он вскакивает с постели, вид спящей жены невольно начинает раздражать. Надя такая маленькая, что почти и не поймешь: лежит она, или просто одеяло скомкалось на тахте, — а все равно раздражает. Потому что с этого вот и начинается всякая расхлябанность — с долгого спанья. А в Наде расхлябанности — предостаточно.

Да, как бы хорошо иметь жену, которая встает вместе с ним и сразу начинает ему помогать! Ведь сколько чисто технической работы — вести картотеку, например. Могла бы научиться и на машинке печатать… Ладно, Вольт и сам хорош: надо работать, а он перебирает старые обиды! (Старая обида — это, например, когда он сказал Наде как бы мимоходом — он всегда высказывает просьбы как бы мимоходом и никогда не повторяет дважды, — что хорошо бы ей научиться на машинке, а она: «Зачем? Стимула-то нет». Не поняла, как ему нужна помощница.)

Вольт включил настольную лампу, разложил свои бумаги. Живут они в двухкомнатной квартире, одна комната мамина, другая — их с Надей, так что отдельный кабинет остается недостижимой мечтой. А потому, раз уж Надя не хочет вставать вместе с Вольтом, пусть досыпает при свете — не уходить же ему работать в кухню! Это было бы смешно, да и невозможно: здесь в комнате у него под рукой все материалы, которые за собой не потащишь в кухню. Ну а заботу о Наде Вольт проявлял тем, что не стучал на машинке, пока она спит — хотя часто очень нужно было бы попечатать, не откладывая.

Сейчас он писал, в общем-то, популярную книгу, но делал это с большим энтузиазмом, потому что этой своей книгой заявлял о рождении новой науки — и не горстке узких специалистов, а массе читателей. А еще: в процессе писания он систематизировал собственные знания, а кое-что и прояснял для себя.

Сначала были статьи в «Науке и жизни», они-то и побудили издательство «Наука» заказать ему книгу для своей популярной серии. Вольт относится к популярной серии без высокомерия, распространенного среди научных работников (он выражается резче: «Без высоколобого идиотизма!»). Кстати, он предпочитает пусть и канцелярское выражение научный работник слову ученый: далеко не всякий научный работник — ученый в полном смысле!.. Да, без высокомерия, потому что слишком часто выстраивают частокол из латинизированных терминов, нагромождают бесцельные эксперименты, чтобы скрыть пустоту. А популярность требует ясности мысли. Опять-таки Ёольт формулирует категорично: «Всякая гипотеза, которую нельзя объяснить пятикласснику, — шарлатанство!» А поскольку формулировал он это во всеуслышание, то многие коллеги чувствовали себя с отдавленными самолюбиями как с оттоптанными ногами. Будущая книга уже получила название: «Мобилизация резервов человеческого организма». Немного тяжеловесно, но не роман же!

Начинал Вольт как чистый психолог, спортивный и медицинский, и работа его сводилась к тому, чтобы снимать внутреннее торможение, неверие в себя — и тем самым помогать больным выздоравливать, а спортсменам — показывать высокие результаты.

На первых порах Вольт сам удивлялся могуществу слова: очень часто оно действовало сильнее самых сильнодействующих препаратов. «Словом можно убить, словом можно спасти…» — известный стих отнюдь не поэтическая гипербола, но строго медицинский факт. С лекарствами понятно: в них всякая химия, которая вмешивается в болезненные процессы. А слово? Не само же по себе оно лечит! Ясно, что оно высвобождает собственные силы человека — те самые резервы, о которых Вольт теперь пишет. Но какова их природа? Каков механизм их высвобождения? Вольту хотелось это понять, и любознательность неумолимо затягивала его в физиологию, так что он уже и сам не понимал, кто же он в большей степени: психолог или физиолог? И единственный выход, когда оказываешься вот так на границе нескольких старых наук, — объявить о нарождении новой. Для того и книга.

Книга писалась как поэма, или лучше сказать: гимн.