Салман Рушди - Ярость

Ни Саския, ни Лорен, ни Белинда ограблены не были. Убийца не тронул ни колец, ни серег, ни браслетов и цепочек. Жертвы не подверглись изнасилованию. Следствие не обнаружило ничего, что указывало бы на мотив, двигавший серийным убийцей, однако молодые люди убитых девушек не сговариваясь допускали существование некоего упорного преследователя. За несколько дней до смерти все трое убитых упоминали, что видели «странно ведущего себя» незнакомого мужчину в панаме. «У меня такое чувство, что Скай была кем-то приговорена к смерти, — заявил прессе, покуривая сигару, угрюмый Брэд Марсалис на импровизированной пресс-конференции в номере отеля „Винъярд хейвен“. — Словно кто-то сначала вынес ей приговор, а потом — скажем так, хладнокровно — привел его в исполнение».

Весть о том, что Соланка оставил Элеанор, пала камнем, круги от которого долго расходились среди их знакомых. Каждый распадающийся брак ставит под сомнение те брачные союзы, что еще держатся. Малик Соланка сознавал, что запустил цепную реакцию высказанных и немых вопросов за утренним столом и в спальнях по всему городу, а также в других городах. А что у нас, всё еще в порядке? Совсем не о чем беспокоиться? Может быть, ты о чем-то умалчиваешь? Неужели мне суждено в один прекрасный день проснуться и услышать от тебя что-то такое, что заставит меня прозреть: все эти годы рядом со мной в постели был совершенно чужой человек? Как завтрашний день перепишет вчерашний, как следующая неделя перекроит последние пять, десять, пятнадцать лет? Тебе не скучно? Причина во мне? Неужели ты слабее, чем мне казалось? Это он? Это она? Причина в сексе? В детях? Ты дорожишь нашими отношениями? Есть ли в них что-то такое, чем можно дорожить? Ты меня любишь? Ты все еще меня любишь? Господи боже, а я-то, я-то люблю тебя до сих пор?

До Соланки даже доносились отголоски этой агонии, в которой друзья неизбежно винили его — до некоторой степени. Несмотря на строжайшее эмбарго, наложенное им на свой телефонный номер, Элеанор диктовала его каждому, кто попросит. Мужчины оказались более склонны перезванивать, чтобы укорить. Первым позвонил Морген Франц, тот самый отошедший от идеологии хиппи и ударившийся в буддизм издатель, вместо которого когда-то на звонок Соланки ответила случайно снявшая трубку Элеанор. Морген был родом из Калифорнии и маскировал этот факт тем, что жил в центре Лондона, в Блумсбери, но так и не избавился от манеры растягивать слова, типичной для сан-францисского Хайт-Ашбери, этого Гашишбери, этой обители хиппи.

— Для меня все это очень огорчительно, дружище, — пропел он, растягивая гласные сильнее обычного, чтобы подчеркнуть, как глубоко переживает. — Я тебе больше скажу, никто здесь не обрадовался, узнав о вашем разрыве. Я не могу взять в толк, зачем ты это сделал, старина, но поскольку ты не подонок и не ничтожество, значит, у тебя есть на то свои причины. Быть такого не может, чтобы ты это сделал просто так, без причин. Я даже не сомневаюсь, что они серьезные. Я просто хочу сказать тебе знаешь что? Я люблю вас обоих, и тебя, и Элеанор. Но должен признаться, что в данный момент я ужасно зол на тебя.

Соланка представил себе друга, его побагровевшее лицо, куцую бороденку и маленькие, глубоко посаженные, мечущие искры глазки. В их кругу ходили легенды о невозмутимости Франца (холоднее Морга не найдешь, шутили друзья), тем более неожиданной выглядела эта его горячность. Но даже она не вывела Соланку из равновесия. Он решил говорить начистоту — последовательно и откровенно.

— Лет шесть-семь назад Лин регулярно звонила Элеанор в слезах из-за того, что ты отказываешься сделать ей ребенка, — начал он, — и знаешь, у тебя были на то свои причины. Во-первых, тебя разочаровал весь род людской. Во-вторых, по поводу детей, как и по поводу Филадельфии, ты разделял позицию Филдса: и то, и другое лишь немногим лучше смерти. И поверь, Морген, я был ужасно зол на тебя в те дни. Я наблюдал, как Лин носится с кошками, будто с детьми, мне это не нравилось, но знаешь что? Я ни разу не позвонил тебе. Ни чтобы упрекнуть, ни чтобы чисто по-дружески поинтересоваться, в чем состоит истинно буддийское видение вашей проблемы. Просто я решил для себя: не мое собачье дело, что происходит между тобой и твоей женой. Это касалось лишь вас двоих. Учитывая то, что ты ее не избивал и калечил ей душу, а не тело. Так что будь так любезен, отвали. Это не твое дело и, вообще, никого, кроме меня, не касается.

Вот он, конец старой дружбы. Сколько рождественских праздников они встретили вместе, то у них, то у Францев? Восемь? Девять? Настольные игры для эрудитов, шарады, любовь. Лин Франц перезвонила ему следующим же утром, чтобы заявить, что он говорил непростительные вещи.

— Пожалуйста, знай, — прошелестела Лин на своем чересчур мягком, излишне правильном вьетнамско-американском английском, — твое позорное бегство от Элеанор только сблизило нас, меня и Моргена. Элеанор — сильная женщина, очень скоро она перестанет тосковать и наладит свою жизнь. Мы все проживем без тебя, Малик, отлично проживем, и ты еще сто раз пожалеешь, что нас в твоей жизни больше нет. Мне тебя жалко.

О ноже, занесенном над спящей женой и сыном, рассказать невозможно, объяснить это — тоже. Нож — орудие преступления куда более страшного, чем подмена орущего младенца пушистой киской. Соланка не знал, как и почему могло произойти с ним столь необъяснимое и столь ужасное. Откуда ты, кинжал, возникший в воздухе передо мною? Ты рукояткой обращен ко мне, чтоб легче было ухватить. [15] Строки из трагедии «Макбет» У. Шекспира в переводе Б. Пастернака. Но так оно и было. Вовсе не несчастный Макбет это был, а он сам, и никто другой, и он держал в руке не что-нибудь, а нож. Это нельзя ни забыть, ни исправить. То, что он все же не пронзил сердца спящих, не отменяет его вины. Он виновен просто потому, что был там и сжимал нож в руке. Виновен, виновен! Даже говоря старому другу безжалостные, непоправимые слова, Малик Соланка полностью сознавал собственное лицемерие, а потому оставил без ответа выпад Лин. Он утратил право на защиту в тот момент, когда в темноте провел большим пальцем по фирменному лезвию «Сабатье», проверяя, достаточно ли оно заточено. Теперь этот нож — его история, и он приехал в Америку, чтобы написать ее.

Нет! Не писать ее. Не быть, вместо того чтобы быть. Он прилетел в страну людей, которые делают себя сами, таких как Марк Скайуокер, джедай-копирайтер в красных подтяжках, в страну, вся парадигма новой литературы которой выстроена как история человека, который переделал себя — свое прошлое и настоящее, свою одежду и даже имя — ради любви. Как раз отсюда, из этого уголка земли, с историями которого он не имел почти ничего общего, он намеревался начать реструктуризацию, а точнее — он совершенно осознанно применял к себе те же механические образы, которые с таким бессердечием использовал в отношении погибших девушек, — полное уничтожение, стирание главной базы данных, всех старых программ. Нынешнее его программное обеспечение заражено вирусом, который может привести к непоправимым, смертельным последствиям. Единственный способ от него избавиться — безвозвратно лишить себя самости. Если пролечить компьютер, есть вероятность, что вирус будет уничтожен. После этого он, наверное, сможет выстроить себя заново. Соланка вполне отдавал себе отчет в том, насколько дерзок и фантастичен в действительности его замысел. Ведь буквально это он и собирался сделать — всерьез, не на словах. Именно это он имел в виду, как бы безумно оно ни звучало. А разве у него был выбор? Признание, страх, расставание, полицейские, психиатры, Бродмурская лечебница для душевнобольных преступников, позор, развод, тюрьма? Ступеням лестницы, ведущей в преисподнюю, нет конца. А за спиной он оставит, быть может, еще худший ад: занесенный нож вечно будет сверкать перед мысленным взором его подрастающего сына.