Ирина Лобановская - После третьего звонка

Иногда повышенное, больное чувство долга доводило его почти до крайностей: он шел по улице, сжимая в руке автобусный билет, не решаясь бросить его на асфальт и озираясь в поисках урны. С этих истерзывающих его дурацких мелочей начинались более серьезные, почти трагические, психологические дебри.

Было — а потом прошло…

Семейная жизнь явно не сложилась, и длить ее долее стало мучительно и бессмысленно для всех. Любовь исчезла давно, но оставалась привязанность, привычка, прочная спаянность тоской, которую усиливала и усугубляла четкость, налаженность и бесполезность их совместного существования. За годы их запутанных и сложных отношений, одновременно и вязких и радостных, им не раз приходила в голову мысль об окончательном разрыве и невозможности жить под одной крышей. "Душа — увы — не выстрадает счастья, но может выстрадать себя…"

— "Товарищ, я вахту не в силах стоять", — сказал как-то вечером Виктор Оксане. — Ты ведь умная баба…

Да, она была куда понятливее Анюты. Они разошлись.

В последнее время Виктор стал с удивлением и настороженностью присматриваться к Тане, изредка посещавшей его в мастерской.

Пятнадцатилетняя Таня за полгода из девочки превратилась в непонятное, загадочное, пугающее своей суровостью и недоступностью существо. Вытянувшись за одно лето, узкокостная, словно иголка, изумляющая уже одной неестественной худобой и поразительным сходством с отцом, Таня несла себя осторожно, как хрустальную, будто постоянно прислушивалась к чему-то в себе и боялась разбить что-то хрупкое и нежное. Она смотрела вокруг с надеждой и тревогой, сама вся воплощенная надежда и трепетное ожидание… Это была новая, тихая Таня. Она бесшумно усаживалась на табуреточку в мастерской и внимательно рассматривала новые работы отца.

— Тебе нравится? — осторожно интересовался Виктор.

Дочка молча кивала и отводила глаза. Ее явно шокировали обнаженные женщины на картинах отца. Она сжималась, втягивала голову в плечи, с пренебрежением отворачивалась, стараясь не смотреть, но ничего не могла с собой поделать: взгляд поневоле словно прилипал к этим голым, спокойно сидящим или лежащим красоткам, и Таня, с ужасом замечая собственную бесконтрольность, продолжала пристально, внимательно, исподлобья разглядывать их прелести.

Виктор наблюдал за ней с улыбкой. Дочка выросла и вот теперь настойчиво, упрямо пыталась осознать окружающее и близких, оценить их характеры, поведение, поступки, постичь мысли и желания, проникнуться их ощущениями и чувствами. Понять отца, которого что-то упорно заставляет писать этих женщин, а их — безмятежно раздеваться перед ним чуть ли не ежедневно. Вон их сколько!

Таня вздрагивала, окидывая взглядом мастерскую, и снова непроизвольно втягивала голову в плечи. Крашенинников незаметно улыбался. Он часто отдавал дочке все деньги, которые имел при себе, чем приводил Аньку в состояние безудержной ярости. Выслушав ее очередную злобную тираду в свой адрес, Виктор односложно флегматично ронял:

— Это диагноз, Анюта! И достаточно точный! Говорят, у нас в поликлинике есть хороший психотерапевт.

Облачко тихонько коснулось лица Виктора.

— Тебя по-прежнему одолевают женщины?

Виктор досадливо сморщился.

— Простаивают!.. "Посмотришь с холодным вниманьем вокруг" и увидишь, "как много девушек хороших" у нас не занято, Танюша… Ну и жалко становится! Но теперь они уже только искушают без нужды и ничего не пробуждают… Мрак!

— Разве? — лукаво спросила Таня.

— Это факт. А когда-то, казалось, молния в джинсах не выдержит и полетит ко всем чертям! Но поезд ушел, ручками помахали, — и Виктор опять попробовал обнять ее. — Скажи мне, Танька, — он вдруг осип и глотнул с трудом, — а с тобой… никак нельзя?.. Ну, ты сама понимаешь…

Таня засмеялась.

— Ты же сказал, что никто ничего не пробуждает!

— Ты к этому "никто" не относишься! Так, значит, никак? Невозможно?..

Танька легко вздохнула и отлетела от него.

— Дурачок! — нежно сказала она. — Ты двигай своей бестолковкой, шевели!

Крашенинников размял в пальцах новую сигарету.

— Знаешь, Танюша, что я понял: жена — вовсе не женщина для постели!

Таня фыркнула.

— Ты сделал потрясающее научное открытие! Как в известном анекдоте про лошадь.

— Да нет, ты не въехала! — махнул рукой Виктор. — Просто всякое чувство, если оно даже и было, улетучивается, испаряется очень быстро, моментально, а дальше поем песню: "Что нам остается от любимых? Что нам остается от любви?" Там и ответ имеется: "остается что-то непонятное…" Или ни фига не остается. Поэтому нельзя рассматривать жену как любовницу, заметь! Это товарищ по оружию, соратник в борьбе. А не получилось товарища — не получилось семьи. Неплохо?

— Да, сильно сказано! — согласилась Таня. — Ты молоток!

— Есть такое дело! — с удовольствием подтвердил Виктор. — У Ксении я давно засветился, но она, повторяю, умела молчать. Анюта не умеет. А чувихи — они прелесть! Самое оно! У них налицо главное — естественность, непринужденность. Они свободны и раскованны. Чего еще желать? И вообще шлюхой нужно родиться, это не профессия, а призвание. Надо ли закрывать глаза на природу? Несколько лет назад там, где мы снимали дачу, перегородили плотиной речушку. Воду, конечно, загрязнили, рыбу отравили, кругом — мрак, запустение. Думали, видать, речку похерили. Ан нет, фига! Смотрела на эту хреновину речка, смотрела и плюнула. "А пошли бы вы все!.." — сказала речушка и потекла себе в обход плотины метров эдак за пять. Теперь сухая плотина идиотически торчит посреди старого русла сама по себе, а речка преспокойно течет сама по себе. Улет! "Умница, речка, сударыня речка!" Это к вопросу о норме поведения. А вот еще послушай:

— Ты полюбил Хайяма? — спросила Таня.

— Не то слово, — протянул Виктор. — Не полюбил, а просто не мыслю себе ни дня без его строчки… "По образу и духу своему!" Вот еще:

Это обо мне. И всех касается… Могу продолжить:

— Ищешь себе оправдания? — резковато поинтересовалась Таня. — Неплохо устроился!