Ирина Лобановская - Что мне делать без тебя?

В первый раз Полина привлекла его удивительно длинными пушистыми ресницами — точь-в-точь кисточки для рисования. И она ими без конца взмахивала: хлоп-хлоп! А если вдруг стукнуть в ладоши возле ее лица? От испуга ресницы могут удариться друг о друга. Малахов неизменно краснел, ловя себя на мысленной детской шалости и глупости. Похоже, он оживал в доме Олеси и становился другим или, вернее, самим собой, возвращаясь к детству и к себе — настоящему, давно забытому.

Определенный возрастной путь на Земле должен пройти каждый, и если детство или юность по каким-то причинам задержались, они все равно наступят. Только позже, изумив всех неожиданностью и несвоевременностью.

Полина росла подкидышем при живой матери, что очень рано сформировало недетский характер девочки. Олеся постоянно ее бросала то на Глеба и его бесконечных любовниц, то на своих безотказных подруг, то на добрых соседей. Иногда она оставляла ребенка просто во дворе, порой усаживала в такси, давала водителю адрес и отправляла прямиком к деду, не слишком беспокоясь о Полиной судьбе. О своей, впрочем, она тоже не очень волновалась. Валерий уверял ее, что по вечерней поздней Москве ходить в одиночку опасно: Олеся преспокойно шлялась до ночи по знакомым.

— Газеты без конца пишут о росте преступности, — сообщал Малахов.

Олеся поднимала слушающие бровки.

— Я не читаю твоих газет. Что со мной может случиться?

И ничего не случалось.

Иногда Валерий со страхом думал, что физическая близость с Олесей так и осталась только физической. Она не столь легко раскрывала душу, как сбрасывала с себя юбку и кофточку. Осознавать это было мучительно. Что у нее на душе, о чем она думает, чего хочет, при всей ее внешней откровенности, он так и не знал. Путаная, неясная, незнакомая ему женщина… Маленькая учительница говорила о чем угодно: сплетничала, насмешничала, вспоминала подруг и приятелей, порой с излишней искренностью, ненужными деталями и шокирующими подробностями. И всегда получалось, что ни слова — о себе. Ее откровенности были мнимыми.

А Полина вечерами тихо рисовала, всегда почему-то стоя, у себя в комнате. Валерий с интересом рассматривал ее рисунки: по бумаге летели сказочные хвостатые пернатые, отдаленно напоминающие страусов, мчались какие-то резвые зубастые хищники — нечто среднее между тиграми и пантерами. На каждом листе — по зверюшке.

— Дурацкое пристрастие! — ворчала Олеся. — Бумаги на тебя не напасешься! И почему ты не сядешь?

Полина молчала, дорисовывая очередной великолепный хвост.

— Кого ты изобразила сегодня, Поля? — спрашивал Валерий.

Девочка неопределенно улыбалась и пожимала плечиками. Ее голосок звучал как хрустальный и рассыпался в воздухе нежными нотками. Говорила она с материнскими интонациями прирожденной учительницы, слегка снисходительно и поучающе.

— Понимаешь, я придумала нового зверя. Он бегает и скачет. Только у него пока нет имени. Но я очень скоро его назову и тогда расскажу тебе о нем гораздо больше.

Забавная, действительно напоминающая чем-то мартышку, как называл ее ласково Глеб, девочка всегда умела ответить так, чтобы уйти от ответа. Похоже, ей передалось по наследству это качество деда и матери. И никогда не задавала никаких вопросов. Словно ей с рождения стали известны ответы на бесконечные "почему", до сих пор мучающие директора.

Склонившись над столом, Полина иногда пела на свой собственный мотив:

— Лошади быстро скачут, лошади скачут вперед!

— Ты сама выдумала свою песню? — спросил Валерий.

— Я никогда не выдумываю песни, я этого не умею! — строго и серьезно ответила девочка, не оборачиваясь. — Здесь все правда: лошади быстро скачут, лошади скачут вперед!

Это действительно была правда. Малахов смутился. Олеся хихикнула у него спиной.

Иногда Валерий ловил себя на желании выспросить у маленькой Полины, как ему жить дальше. Он почти не сомневался, что девочка тут же четко и обстоятельно ответит и развеет его сомнения и страхи. И начинал сам над собой смеяться и подозревать себя в легком безумии.

Олеся ни на какие вопросы отвечать не собиралась. Она вообще не желала ничего обсуждать и не хотела ни о чем думать. Читала, готовилась к урокам, зачем-то взялась изучать немецкий… Вот только глаза всегда таили в самой глубине никогда не проходящие грусть и муку. Скорее всего, беспричинные и уж во всяком случае, необъяснимые в такой спокойной и легко живущей женщине. И не ошибался ли Малахов в своей скоропалительно состряпанной теории ее необычного кокетства?

Тоненькие руки взмывали вверх каждый раз, чтобы обнять Валерия, едва Олеся его видела. Директор смущался, с трудом пряча мгновенно возникающее желание.

— Повторяю снова: в школе этого делать нельзя! Нас могут увидеть! И дети, и Эмма!

Олеся удивленно поднимала брови: она не понимала самых очевидных вещей. А с директором происходило что-то странное, творилось нечто непонятное. В последнее время он жестоко тосковал без Олеси. Просто бредил ею наяву. Стоило потянуться к ней, отсутствующей, навстречу, и она, охотно откликаясь, гладила его по волосам и сплетала пальцы с его пальцами. Валерий чувствовал, как она дышит, как пахнет ее щека и прогревается в его ладони маленькая узкая ладошка. Малахов открывал глаза. Светлоглазое видение исчезало. Валерий сидел в своей комнате и тупо смотрел в окно. И едва не сходил с ума от невозможности тотчас увидеть маленькую учительницу.

Терзаясь противоречиями и разочарованиями, он тщетно пытался найти хорошее в своем существовании. Что сделала с ним Олеся? Как ей удалось резко изменить Валерия? Или в нем и менять было нечего — дурацкая, придуманная, ничего не значащая холодность. Сплошная пустота…

Теперь желание мучило Валерия постоянно, не давало ни на чем сосредоточиться, мешало работать, читать, разговаривать с людьми. Каждая полуодетая женщина (а нынче они все полуодеты) заставляла его краснеть, отводить глаза и кусать губы.

Ему хотелось избавиться от мучительной неправды, от ничего не требующих кротких глаз жены. Ложь заставляла его задыхаться, но полюбившуюся петлю он сам затягивал туже и туже. День за днем. Прежде он жил ясно и понятно, безупречно разложив чувства, дела и привычки по своим полочкам, по своим местам. Даже обман занимал строго принадлежащий ему, всегда запертый на ключ ящик стола. Появление Олеси сломало знакомый порядок. Тогда и родилась долго скрываемая от самого себя мысль — бросить все и всех… Еще задолго до расставания с Олесей, за несколько месяцев до появления в школе Карена…

Валерий в отчаянии бросился за помощью к Глебу. Тот терпеливо выслушал его. Потом наступила оглушительная тишина. В сгущающейся темноте часы отщелкивали секунды. На мгновение стало страшно, словно пришло время умирать.