Елена Катишонок - Против часовой стрелки

Через несколько дней пришла дочка с коробкой пирожных: два пышных купола безе и эклеры, ровно политые кондитерским сургучом. Пили чай. Лелька искусно выгребла из эклера крем и теперь ела «обложку». Таечка деликатно откусывала безе, и на яркой помаде оседали белые крупинки.

— Ты ведь любишь безе, мама? — Тайка удивленно смотрела, как мать режет «бородинский» хлеб.

— Среда, — объяснила Ирина, — постный день у меня. — Объяснение против воли звучало виновато. — Ты домой забери, куда нам столько. Или Надю угости.

Дочка задержалась в Андрюшиной комнате. Пока Ирина мыла посуду, оттуда слышался ее веселый голос и Надин поощрительный смех. Разговор шел о школьном празднике. «…У всех жены-мужья, семеро по лавкам, девчонок не узнать: поперек себя шире. Скука смертная: директор долдонит, завуч, какой-то старпер из РОНО или я не знаю там откуда. Дальше — хоть стой, хоть падай: моя матушка речугу толкала. Я думала, я сквозь землю провалюсь, чессло-во!» Дружно засмеялись, и Тайка сквозь смех продолжала: «…о пользе зеленых насаждений!.. В общем, черт-те что и сбоку бантик. А потом неофициальная часть пошла, столы накрыли, учителя наши сели… Ну, я такую хохму отмочила! Ребята, говорю, могли ли мы, говорю, представить, что с нашими учителями, говорю, за одним столом будем водку пить? Тут все так и заржали!..» — и обе грохнули смехом.

Стараясь не звенеть чашками, Ира прошла к себе мимо плотной портьеры, за которой горела лампа. «Нет-нет-нет, тетя Надя, это вам; у матушки пост», — и снова зазвенел Тайкин смех, но мать уже закрыла дверь.

Лелька спала. Рядом лежали раскрытые «Азербайджанские сказки», а сверху — красный пластмассовый мишка. «…Ты был опорой моего сердца!» — прочла Ирина, закрывая книгу.

Почему «опорой»? — Отрадой.

Как только она не называла дочку! И вслух, и про себя. Что с ней стало? Что в ней сидит такое, от чего другим становится неловко и стыдно? Не всем: Наде вот нравится, ее не коробит. И когда это началось? Не поймать, не вспомнить. Когда впервые задумалась, стало и стыдно, и страшно одновременно, и с тех пор мысли никуда не уходят, а движутся по одному и тому же скорбному кругу: не потому, что больше думать не о чем, а в поисках решения. Думать «по кругу» бессмысленно, а не думать нельзя. Как там сказано? «Ты был опорой моего сердца…» Или отрадой?

…Как они с Колей гордились дочкой! И не только они: Таечка была первой внучкой в семье, первой Тониной крестницей и всеобщей любимицей. Для Иры — не просто любимицей, а божеством, красота, ум, грациозность и прочие достоинства которого не оспариваются, ибо принадлежат божеству. Божество с детства отличалось дерзким красноречием, бурной вспыльчивостью и умением дуться на всех, даже на годовалого брата. Матрена хоть и гордилась внучкой-красавицей, а все же хмурила бровь: «Гордыня. Не к добру».

Мать знала, о чем говорила: когда Ирина уходила на работу, маленькая Тайка оставалась с бабкой, и та ни в чем ей потачки не давала. Девочка сердилась и огорчалась, когда Ирина, поглядывая на будильник, торопливо надевала шляпку:

— Не уходи! Зачем ты каждый день на работу уходишь?

— Деньги зарабатывать, Таинька.

— А папа?

— И папа тоже. Вот воскресенье будет…

— А давай наймем тетеньку!

— Какую тетеньку, моя радость?

— Такую. Пусть она работает и деньги зарабатывает, а ты дома будь. И папа.

— От-т башковитая какая! — смеялась вошедшая Матрена. — Тетеньку нанять, чтоб зарабатывала! А тетеньке той чем за труды платить будешь?

— Так денежками! — досадовала Тайка на недогадливость взрослых. — Тетенька будет на работу ходить, зарабатывать денежки, а мы будем ей платить!..

В школе дочка блистала. Особенно легко ей давались языки. Коля спросил, отчего она не делает дома уроки. — «Я и так знаю».

С учительницей, обрусевшей немкой, — той, что играла на рояле несколько дней назад, — Ирина столкнулась в магазине игрушек. Спросила о Тайке, не только нимало не тревожась, но заранее гордясь тем, что готова была услышать.

И напрасно.

Немка выразилась странно: «Жалко. Такая способная!» Сожалела не столько потому, что «девочка ведет себя дерзко и вызывающе», а из-за ее лености. Для немцев, Ира знала, нет большего порока.

Почему для немцев, при чем тут немцы, одернула себя; а для нее? Для Коли?

В школу пошли вдвоем: так было легче.

Учителя были единодушны, как сговорились: надменна, эгоистична, дерзка. Коля хмурился и мягко выговаривал Тайке, но дочка обиженно вытягивала губы трубочкой и демонстративно отгораживалась книжкой. Отец успокаивался: книги она читала хорошие, к отметкам тоже трудно было придраться…

Упрек в лености Ирина не забыла. Вменила дочке в обязанность мыть пол, пока она на работе. Мебели немного, а проехаться мокрой тряпкой по блестящему полу — работа небольшая. Та отнекивалась и капризничала, что из нее «прислугу сделали», но мыла.

Как-то Ирина взглянула на плинтус и удивилась:

— Тайка, ты сегодня пол протерла?

— Конечно, — спокойно ответила та.

— А чего ж плинтус в пыли?

— Это папа, — обиделась Тайка и подняла на мать глаза. — Ты думаешь, это я мою пол? Это папа.

«Мне ее жалко стало, — объяснил Коля, — она ведь маленькая еще, ну что такое десять лет? Пусть лучше почитает. Не сердись, родная…»

…Да разве Коля виноват, что она такая? Что он мог изменить — деликатный, молчаливый и, если не был занят своей ячейкой, погруженный в книги?

«Виноват-виноват», — стучали колеса поезда. «Виноват-виноват, — убеждали колеса, — вот отправил тебя с детьми Бог знает куда, а сам не поехал. Виноват-виноват».

«Не ви-но-ват», — оправдывали мужа колеса. Поезд замедлял ход и останавливался. Не ви-но-ват. Не ви-но-ваттт…

А кто виноват, спрашивала Ирина, кто? Разве легко ребенку без отца? В двенадцать лет осиротела!.. Верно, догоняла следующая мысль, а сын осиротел в восемь. Мальчишке что, легче? Однако вырос, выучился; позавчера из своего Севастополя письмо прислал: малыш здоров, жена работает; фотокарточку прислал, все вместе снялись… А Надькины дети? — Отца совсем не помнят.

Нельзя взваливать вину на мертвого. И на живого нельзя. И ни на кого.

Кроме себя самой.

Нельзя так обожать ребенка. Нельзя обожествлять кровь и плоть: грех. А грех не остается безнаказанным.

Ах, Коля, Коля!.. Иногда она почти радовалась, что он не видит, какой стала дочь.

Но ведь любили обоих, обожали обоих!

Почему?!

Почему в одной семье, от одних отца с матерью, вырастают разные дети? Любовь? Количество любви? Тот самый ломоть хлеба, которым мать никого не обделит?

Дочери досталось на четыре года больше любви, чем сыну. Но тогда ей самой досталось на тринадцать лет больше материнской любви, чем младшему брату! В чем истина, и временем ли измеряется любовь?