Елена Катишонок - Против часовой стрелки

И — нет, неправда, что Коля всегда был занят книжками. Просто они для него и были самой настоящей жизнью. Ничего лучше, чем книги, люди не придумали, говорил он. Главное, чтобы дети читали; кто читает, тот не может вырасти плохим.

Дети читали.

Коля много читал им вслух; Ира тоже любила слушать. В эвакуации книги стали хлебом насущным, ибо отвлекали от хлеба и от мыслей о хлебе. Читали по очереди вслух.

Дети любили книги, но выросли разными.

Перед глазами мелькнула немка за роялем, но рояль почему-то оказался посреди магазина с игрушками. «Такая способная», — покачала немка головой и заиграла, а дети начали громко петь очень красивую песню о деревьях…

Чем неприветливей погода, тем уютней вечерами в комнате. «У нас почти как на картине!» — говорила внучка. Картиной она именовала скромную репродукцию в коричневых тонах, которую принес когда-то Коля и повесил над столом. Спросил: «Уютная, правда? — И добавил, помолчав: — У нас тоже когда-нибудь так будет». Небольшая, в книжную страницу величиной, картинка изображала часть комнаты с лампой на столе и две женские фигуры, отсеченные от остального мира спинкой дивана, на котором сидели. Теплый желтый свет падал на книгу в руках у одной из них. У обеих были высоко заколотые волосы, как причесывались в начале века, и блузки — или платья — со стоячими воротничками. Сестры? Мать с дочерью? Как странно, что она так и не спросила Колю об этом, завороженная бесхитростным обаянием спокойного уюта, и теперь не могла удовлетворить внучкино любопытство. Картинка прижилась — как приросла, хотя сменила уже третью стенку.

Коля ошибся: так никогда не было. Не сидела она с книжкой на диване ни с сестрой, ни с дочкой.

«И лампа, как у нас», — упрямо твердила Лелька; бабушка не разубеждала. Дышит теплом желтый кафель печки. На трюмо, в любимой Ириной вазе, застыла пунцовая роза, которую ей вручила нарядная девочка «от имени пятого „А“ класса». Внучка — коленки на стуле, локти на столе — в который раз читает «Азербайджанские сказки» под лампой, и лампа сегодня не гаснет…

— Лелька, тапочки не забыла? Завтра физкультура!

Девочка кивает, не отрываясь от толстой коричневой книжки. Бабушка заводит будильник, привычно крутя железный бантик к себе, против часовой стрелки. В соседней комнате зазвучали чужие голоса: гости, наверное. Неожиданно раздался громкий стук в дверь.

Отставив будильник, Ирина встала, но дверь уже распахнулась, и вошла Тайка, а следом за ней почему-то два милиционера. Показалось, что их не двое, а больше, потому что сзади маячили Надя и племянники. Сам собой слетел с губ вопрос: «Что случилось?», который задали бы сто человек из ста в подобной ситуации.

Вместо ответа один из милиционеров кивнул на иконы:

— Религиозную пропаганду ведете? — Не дожидаясь ответа, продолжал: — А спрашиваете, что случилось. — И повернулся к Таечке: — Забирайте ребенка.

— Собирайся, Ляля, — сказала Тайка, не глядя на мать, — где твои вещи?

Лелька спрыгнула со стула и бросилась к бабушке. Второй милиционер пытался перехватить ее, но не успел.

— Куда? — Ирина смотрела то на Тайку, то на старшего милиционера. — Куда вы забираете ребенка на ночь глядя? Ей спать пора, завтра в школу.

— За ребенка отвечаю я, — объявила Таечка, — и за школу тоже. Пусть тебя это не волнует.

— Что, — бабушка повернулась к милиционеру, — разве такой закон есть, чтоб ребенка из дому уводить Бог знает куда?..

— Опять «Бог», моя мать ни шагу не может ступить без Бога, — пожаловалась Таечка, и милиционер согласно кивнул.

— Закон есть, гражданка, — веско заговорил он, обращаясь к Ирине, — что дети должны жить с родителями. Вы можете пройти с нами вместе в детскую комнату милиции, где мы оформим процедуру.

Слово «процедура» ни одному ребенку не сулило ничего хорошего, а в комплекте с милицией тем более. Лелька рвалась и лягалась, но стражам порядка удалось поставить ее на ноги и удерживать в этом положении, пока Тайка застегивала на дочке пальтишко. Громкие крики и плач девочки внезапно смолкали, когда голова утыкалась в грубые синие шинели.

— Что вы делаете?! Разве это преступник, это ребенок! С кем вы, с детьми воюете?.. — Ирина рванулась к внучке и обняла ее, отталкивая колючие шинели, заговорила быстро и ласково: — Не спорь, ясочка моя, не плачь; все равно уведут. Я с тобой пойду, не может такого быть, чтобы… Ты не бойся, тебе ничего не сделают, не плачь только, ты…

— Да что вы тут, в самом деле, агитацию разводите? — возмутился милиционер и резко дернул девочку за руку, — в детской комнате объясняться будете. Мы свой долг исполняем.

— Долг?! Это долг ваш, ребенка силой?..

Но те не слушали и тащили в четыре руки упирающееся пальтишко, и помпон на шапке метался цветным шариком между синих шинелей. Сдернув с вешалки платок, бабушка кинулась следом — по лестнице, в темень улицы, сквозь промозглый ноябрьский ветер. На ходу она говорила что-то, но уже только девочке, хотя едва ли та слышала: бабушкин голос срывался, а ветер жадно подхватывал и уносил нежные слова.

До детской комнаты милиции был всего один квартал. Гуляя, они с внучкой часто проходили мимо одноэтажного белого дома с большим окном, где стояли выгоревшие, запыленные игрушки. «Давай зайдем?» — Лельку распирало любопытство. «Зачем?» — «А написано: ДЕТСКАЯ КОМНАТА». — «Это для других детей». — «Каких?» — «Беспризорных, наверно, — предположила бабушка, — и игрушки для них». А про себя подумала: сюда добровольно не ходят, нет.

Вот и пришла — добровольно. Прибежала.

За столом сидела женщина в синем кителе и что-то сосредоточенно писала в большой толстой книге. Закончив, промокнула написанное утюжком пресс-папье и сочувственно повернулась к Таечке:

— Я вижу, у вас все уладилось?

— Я не знаю, как к вам обращаться… Вы тут начальница, наверно, — начала Ирина, — так вы ответьте, почему ко мне в дом врываются милиционеры и силой уводят ребенка?!

Женщина снисходительно кивнула:

— Сначала вы ответьте: вы в Бога верите?

— Верю!

— Тогда мне все понятно.

Ирина ждала, когда же начальница объяснит хоть что-то, но та заговорила о тлетворном влиянии, а потом почему-то о баптистах; Таечка энергично кивала и соглашалась. Что им эти баптисты дались, удивилась Ирина, но тут же забыла и не заметила даже — и никто не заметил — как говорить стала одна Тайка, а женщина за столом кивала и вставляла отдельные слова.

…Сосредоточиться бы на разговоре, запомнить его, чтобы потом восстановить по сказанным словам: вдруг удастся понять, — но слова были такие дикие, чужие и страшные, страшные вдвойне, потому что их произносила Тайка, ее плоть и кровь. Память из-за этого сопротивлялась, отнекивалась, услужливо запоминая, вместо разговора, лицо женщины за столом. Оно и впрямь было примечательным: круглый выпуклый лоб и подбородок заметно выступали вперед, тогда как глаза сидели очень глубоко, а нос был маленьким и плоским, от чего все лицо казалось, наоборот, каким-то вогнутым, втянутым в глубь черепа. Женщина не выглядела ни уродливой, ни старой. Возраст ее застрял где-то между Ириным и Тайкиным, рот был накрашен, бледные волосы завиты в парикмахерской, но из-за этой странной вогнутости лица смотреть на нее было как-то неловко.