Елена Катишонок - Против часовой стрелки

Таким образом, все сводилось к Тайке.

Феденька как врач знал, насколько важен для выздоровления эмоциональный фактор.

Тоня взялась «помирить этих дурех».

Приступила к своей добровольной миссии уверенно, словно ведомая афоризмом: нет таких крепостей, которые не взяли бы большевики. Угрожающих слов, конечно, не знала: всю жизнь держалась в стороне от большевиков; однако интуитивно начала с крестницы — была уверена, что осада потребуется серьезная. Отправилась днем, когда Лелька, по ее расчетам, была в школе.

Тайка только что покормила малыша и теперь сцеживала остатки молока прямо в раковину. Когда ей в лицо брызгала тоненькая струйка, брезгливо щурилась и отворачивалась. На плите высилась шаткая башня немытой посуды.

— Танта! — радостно закричала Тайка (она всегда обращалась к ней на местный манер), — вот хорошо, что зашли! У матушки на меня, чувствую, камень за пазухой, а я просто зашиваюсь, — она ловко сунула грудь в лифчик и застегнула кофту.

«Не знает? — изумилась Тоня, — быть не может. Главное — спокойно, без горячки; не может быть, чтоб не знала».

— Знаешь ли ты, — начала сдержанно и медленно, но тут же покатила, словно по накатанной горке, — что ты довела маму до инфаркта? — Тоня сделала эффектную паузу. — Что она чудом осталась в живых?..

— Кошмар! — Таечка приложила руки к вискам, — кошмар. И ведь я говорила!..

Тоня уже приготовилась к новой тираде, но Тайка ее опередила:

— Я как чувствовала, танта, ей-Богу, — в Тайкиных устах «ей-Богу» было просто речевым оборотом и к Богу отношения не имело, — вот как чувствовала: не надо было ей туда ходить.

— Куда?!

— В школу, — со скорбным спокойствием пояснила Таечка, — куда же еще. Я понимаю: пятьдесят лет, большое событие, то-сё, но кому это было надо? Матушка так переволновалась, пока ей слово дали, — она укоризненно покачала головой, — так переволновалась, что я не удивляюсь…

— Что ты мелешь? — забыв про спящего младенца, с негодованием взвилась Тоня, — при чем тут школа?! Это что, школа привела милиционеров? Это школа потащила твою мать в милицию? Скажи!..

— Скажу, — скорбь из Тайкиного голоса исчезла, осталось одно спокойствие, — скажу. Нет, школа этого не сделала, к моему огромному сожалению. Поэтому я сама вынуждена была обратиться в органы, поставить на ноги общественность…

— …и свалить с ног мать, которая растила и воспитывала твоего ребенка девять лет! — гневно закончила Тоня.

— Растила — спасибо, — иронически улыбнулась крестница, — дети не фикусы, их поливать не надо: сами растут. А матушкино воспитание, танта, я каждый день расхлебываю, так что извини-подвинься.

Раковина с потеками, кучки мокрых пеленок прямо на полу, темное пятно сырости на стенке, похожее на двугорбого верблюда — все это отступило перед Тайкиным «извини-подвинься» — невероятными словами в устах племянницы и крестницы, невозможными до такой степени, что захотелось буквально отодвинуться от всего этого, и Тоня невольно подобралась, вжимаясь в стул. Нужно было бы встать и уйти, но держала миссия.

— …не позволю, — уверенно закончила Таечка, — а захочет нас повидать — милости просим, дверь открыта!

Зная сестру всю жизнь, Тоня легко могла вообразить ее в этой замызганной тесноте: сразу кинется скрести, мыть, оттирать, как сделала бы она сама, живи ее дочка, не дай Бог, в таком свинарнике. Повернула голову, услышав тиканье будильника на этажерке, деловито сверилась с наручными часиками: мне пора. Лёлиньке привет; заходите. Подвинула к Тайке аппетитно пахнущие свертки и решительно встала.

Вечером Федя внимательно выслушал сумбурный отчет о миссии жены, кивая именно в тех местах, где ожидался кивок, и медленно покачивая головой там, где только такое неодобрительное покачивание было уместно. Он как раз снимал наручные часы, когда грянуло «извини-подвинься», а здесь можно было только недоверчиво поднять глаза. Оба давно научились реагировать на внешние события одинаково, а потому пришли к единому выводу: супруги живут, слава Богу, в полном согласии, если даже лексикон у них общий; можно лишь пожалеть о его уровне.

Они единодушно промолчали о том, как может вписаться в дружную семью Лелька; представить это было нелегко. Никому из них не случилось оказаться тем ноябрьским вечером в квартире, куда Тайка втащила икающую от слез дочку. Девочка не заметила, когда и куда исчезли оба милиционера, провожавшие их на троллейбус, и решила, что синие шинели просто растворились в густой холодной темноте. «Чего ревешь? В тюрьму тебя, что ли, привели?» — прикрикнул вместо приветствия отчим.

В тюрьму.

Однако крестных там не было. Но бабушки, увы! — там не было тоже, и не только в тот вечер: она больше не заходила в дочкину квартиру.

Никогда.

Да не посчитается это опережением событий, если сказать, что Тонина миссия оказалась выполнена только наполовину.

А значит, провалилась.

Вторая крепость, которая, на ее взгляд, не требовала усиленной осады и была к тому же изнутри взорвана инфарктом, оказалась неприступной! Сестра пресекала любую попытку заговорить о дочери, пресекала одной только фразой: «Дай спокой».

— Прокляла ты ее, что ли? — испуганно и яростно воскликнула Тоня, выведенная из себя. — Это твоя плоть и кровь!..

Ничего, кроме «дай спокой», на этот вопрос и упрек Ира не ответила. Ничего не спрашивала о Тайке и не отвечала на вопросы, которые задавали ей.

Она умела молчать.

Прокляла?! Нет — отшатнулась.

Но внучка, третий ребенок… Как же?..

Никто не знает, какая рана в душе болела сильнее: от дочери, которую отторгла сама, или от внучки, отнятой дочерью. А разве не все сказано диагнозом? Ведь инфаркт назывался прежде разрывом сердца.

Живое сердце было разорвано на две части, и обе кровоточили.

Говорят, время лечит. Нет, это мы «лечим» время. Так происходит не только с человеком, но и с человечеством, иначе у людей не возникало бы потребности снова и снова переписывать историю, науку о прошедшем времени. Время миновало, оставив за собой содеянное и, разумеется, ничего не исправив и никого не вылечив, и помчалось дальше, предоставив людям бродить по развалинам, вести раскопки и воссоздавать минувшее с разной степенью достоверности: то близко к тексту, то правдоподобно — и потому особенно убедительно, — а то искаженно, словно в кривом зеркале.

Так и память отдельного человека редактирует происшедшее, исправляет самоё себя, одно вычеркивая, другое стирая, третье вынося за скобки, чтобы облегчить, смягчить боль, которая будит по ночам. Но не всякую боль можно заживить: рана, нанесенная собственным ребенком, не зарубцовывается никогда.

Ирина настолько устранилась из жизни Тайки, что перестала ходить по той улице, где она жила, а всегда выбирала другой путь.