Елена Катишонок - Против часовой стрелки

Единственным посредником между матерью и дочерью была Тоня, но слово «посредник», пожалуй, не вполне правомочно, ведь посредничество предполагает наличие двух сторон, контакт между коими посредник и обеспечивает, в то время как Ирина ни на какой контакт не шла.

В Тайке несколько поубавилось заносчивости. Она держалась, к удовлетворению крестной, уже не так уверенно. Торопясь ковать железо, пока горячо, Тоня пригласила обеих (независимо друг от друга, разумеется) «на чашку чая» — и потерпела крах. То ли Ира услышала из прихожей дочкин голос, то ли разглядела на вешалке знакомое пальто, но факт то, что своего снимать не стала, и даже Федя не смог ни задержать ее, ни вернуть.

Конечно, Тоня не была бы Тоней, если бы ограничилась одной такого рода попыткой посредничества. Нет, конечно; да и «сколько можно играть в дочки-матери?», возмущалась она сестрой, твердо надеясь, что та не выдержит.

Тогда вмешался Федор Федорович — не только как муж своей жены, но и как врач, — и объяснил Тоне, что скорее не выдержит Ирино сердце. «А второй инфаркт она не перенесет», — сказал твердо и даже добавил Ирино «дай спокой».

Таечка впала в оторопь.

Потом растерянно сообщила крестным, что будет по воскресеньям отпускать дочку «к матушке в гости; мы так решили».

Тоню и Федю покоробило слово «в гости», едва ли применимое к дому, где ребенок прожил всю жизнь, но оба вздохнули с облегчением. Рано, впрочем: Тайка не была бы Тайкой, если бы капитулировала так просто. «По воскресеньям» не означало «в каждое воскресенье» и даже не «через воскресенье», а зависело от целого ряда условий: если будет убрана квартира, если девочка будет хорошо себя вести, если Ленечка, у которого резались зубки, не закапризничает, если… Визиты к бабушке управлялись разными «если», но крестные об этом не знали.

Бабушка знала: школа-то рядом.

По пути на работу она заходила в знакомую полутьму каменного свода и ждала знакомого звука бронзового колокольчика. Внучка прибегала и сразу утыкалась лицом в ее пальто. Если больше уроков не было, они шли вместе по улице, озабоченные только одним: идти как можно медленней. Обе мечтали о воскресенье, стараясь не думать, что оно может не состояться. Как на прошлой неделе, когда отчим обнаружил не вытертую на этажерке пыль.

Трудно сказать, что эти встречи делали больше: радовали или рвали душу, но хорошо, что они происходили.

Строго говоря, их не должно и не могло быть. Школа получила нарекание от детской комнаты милиции за недопустимую терпимость к религиозной пропаганде среди учащихся, точнее, среди одной учащейся. Женщина со странно вогнутым лицом, в темно-синем кителе с погонами, провела беседу с завучем. Завуч сокрушенно кивала, полностью соглашаясь с нею, но далеко не сразу сообразила, что религиозную пропаганду вела первая выпускница школы, говорившая такие странные и трогательные слова на школьном торжестве.

Ирина не знала о директиве «Контакты с бабушкой не допускать». Старая немка, которую она встретила в школьном коридоре, торопливо увлекла ее в пустой класс и перевела казенные слова на человеческий язык, хоть они не стали от этого человеческими.

Дальше гардероба бабушка не ходила и бывать в школе каждый день опасалась.

Не за себя — за внучку.

Шло время, равнодушно отсчитывая недели от воскресенья до воскресенья, шло — и ничего не лечило. Ирина мысленно зачеркивала «пустые» воскресенья, которые без внучки тянулись особенно долго.

Время шло; дамы на картине все так же увлеченно читали свою книжку и не могли дочитать. Или это была уже другая книжка, и бабушка с внучкой не заметили, как она появилась?

Время шло; пора было собирать документы для пенсии.

На самом деле этим следовало заняться давно, еще год назад, да случилось так, как обычно случается, когда не хочется что-то делать. Мысль о необходимости этого «чего-то» мешает, как, скажем, трещина на потолке, влекущая за собой неизбежность ремонта, а что такое ремонт, объяснять не надо. Слово «бабушка» наполняло сердце гордостью, в то время как «пенсионерка» пугало и повергало в уныние: представлялись мутные очки, тощий седой узелок волос, задрипанное пальтецо и боязливые мелкие шажки. Старушонка, одним словом.

Ну так и Бог с ней, с пенсией. Как и с трещиной на потолке.

Конец неопределенности положил казенный человек, начальник отдела кадров. Был он, как принято, не то майором, не то подполковником в отставке, а внешне удивительно напоминал лешего, так и не прижившегося в городе: тощий, с шишковатым носом, из которого торчали волосы, похожие на мох, и длинными узловатыми пальцами, желтыми от табака. Только на правом мизинце ноготь был необыкновенно длинным и ухоженным, хоть и загибался наподобие пергаментного свитка. Кадровик говорил дребезжащим голосом и был однофамильцем композитора Лядова. Последнее обстоятельство любопытно тем, что звали его Борис Борисычем, и документы он подписывал строго по правилам: ставил сначала инициалы, а затем фамилию… Объяснил Ирине, что в нашей стране пенсионный возраст для женщин — пятьдесят пять лет, после чего достал из-за волосатого уха карандаш и отметил выдающимся своим ногтем что-то на листе бумаги: «Это если вы работаете… что, с восемнадцати лет? А-атличненько… Стало быть, общий рабочий стаж у вас сорок лет! Вы а-атличненько заслужили законный отдых, пусть молодые столько поработают…» И отправил «улаживать формальности» в исполкоме.

Бумага, которую начальник вручил бабушке, содержала ее анкетные данные, а более ничего, кроме поперечных линеек на голубом фоне. На обороте, впрочем, было отпечатано на машинке: «Мастерская № 2 по пошиву плащей», а строчкой выше — «Комбинат „Большевичка“», и проставлены годы.

Остался пустяк: уложить сорок лет труда в голубой бланк.

Тоня дала разумный, как всегда, совет: начни с конца, легче будет.

Если бы можно было сесть, открыть чернильницу… Нет, сначала написать карандашом, на другом листке, но просто — взять и написать так, чтобы карандаш не зависал беспомощно, остановленный непрошеным воспоминанием. Зачем оно здесь, незваное?.. Помню, и так помню; прочь!

Не получалось.

В напечатанном слове «Большевичка» перекладина у заглавной буквы вышла бледной, словно присыпанная снегом. Тем снегом, который был неотделим от треска будильника спозаранку, от холодной улицы — не столько из-за зимы, сколько от привычного голода, выношенного пальто и самодельных тряпичных бурок на ногах, еще спасибо, если калоши были. Серый утренний снег был изредка разбавлен желтыми пятнами фонарей, а трамвай когда приходил, а когда и нет, поэтому на работу часто приходилось ходить пешком.

Шла прямо по рельсам. Минуя Московский форштадт, рельсы обходили дугой Старый Город и прорезали Петербургское предместье (район по-нынешнему), а потом убегали в бывшее чистое поле, где когда-то пасли коров, отчего этот район так и назывался: Большой Выгон. Название осталось, в отличие от коров, но землю застроили фабричными корпусами. Огромные окна «Большевички» ярко светились в темноте зимнего утра. Из окна цеха был виден белый снег и черные тонкие рельсы, а на швейной машине высилась гора белоснежной ткани.