Елена Катишонок - Против часовой стрелки

— Уж не знаю, какую она там породу ищет, а только замуж ей пора, — решительно объявила Тоня. — Вот, кстати, у моей хорошей знакомой сын…

Сестра замотала головой:

— И не вздумай! Вспомни, как ты меня сватала. Ох, Тонька, мало я тебя за кровать швыряла, мало!

— А что? Чем тебе плох был мельник? Нет, ты скажи: чем он тебе был плох?

И требовательно ждала ответа, словно это имело какое-то значение теперь, почти тридцать лет спустя…

Человек как человек. Она пришла в тот день помочь по хозяйству и не знала, что мужчина в тесноватом костюме приехал со своего хутора специально ради нее, Ирины.

Раньше он появлялся в этом доме, чтобы Феденька поставил ему коронки. Воссоздать ход событий нетрудно: пока врач моет руки или колдует над инструментами, он занимает пациента анекдотами, общими фразами и столь же общими вопросами. Пациент, счастливый, что избавился на время от докторской хватки, с удовольствием мямлит что-то в ответ онемевшим от наркоза языком.

Выяснилось, что мельник — это не род занятий, а перевод его фамилии на русский язык: так, дескать, короче. Оба посмеялись, как неудобно иметь такую фамилию при советской власти. Как, впрочем, и хутор: все равно, что на бочке с порохом сидеть, заметил Феденька, рассматривая рентгеновский снимок на свет. Ну, это как сказать, с достоинством возразил пациент, мой хутор еще постоит. И объяснил: русские не отобрали хутор по той причине, что хозяин всегда оказывал содействие партизанам, о чем у него имеется документ.

Доктор производил впечатление здравомыслящего человека, но мельник все же не стал упоминать, что теперь он с таким же сочувствием помогает лесным братьям, которые ничем, на его взгляд, от партизан не отличаются. Никакого размаха в хозяйстве, как в мирное время, нет и быть не может: ни к чему быть на виду, но в целом он вполне благополучен, только, к сожалению (он даже развел руками), одинок. Поймите меня правильно, заторопился он (наркоз отходил), мне не вертихвостка какая-нибудь требуется, словно Феденька намеревался обеспечить его вертихвосткой, мне степенная женщина нужна, жена. Конечно, я готов, что это и вдова может быть, но — достойная.

Как раз в этот момент рядом случилась Тоня и взяла эту мысль на зубок. Как Феденька ни морщился и ни отговаривал ее, Тоня пригласила-таки мельника «к чаю», но самой интонацией непостижимым образом дала понять, что — и не только к чаю.

Ира пришла к стирке, но чаю была рада, а про то, что чай не вполне чай, а импровизированные смотрины, ничего не знала. Человек в наглухо застегнутом костюме сидел напротив нее, пил чай и после каждого глотка аккуратно касался салфеткой рта: промокал усы. Усы были такого же густо-соломенного цвета, как брови, и свисали вокруг рта, а брови, наоборот, загибались вверх, к вискам, и торчали иглами, как у дикобраза. Добротный, без щегольства, костюм, достойный галстук, стягивающий полнокровную шею, ухоженные волосы, не знающие седины, хотя обладателю было не меньше пятидесяти… Основательный мужчина, что и говорить; Тоня ликовала и подвигала гостю печенье. Попросила сестру заварить свежий чай и, заметив, с какой предупредительностью гость принял из рук Ирины чашку, убедилась в очередной раз в своей правоте.

Узнав о стратегическом плане, Ира чуть не ушла. И ушла бы, если б не замоченное белье; Ирка всегда была простофилей.

— Чем он тебе плох? — наседала Тоня на нее в тот далекий летний день. — Скажи, чем?

А что можно сказать? Тем, что он не Коля? Да избави Бог, чтобы оказался похож на Колю! Ах, сестра, сестра! Хоть какого ты мне приведи — разве ж я смогу, после Коли… с другим?

Но та, вся во власти своего замысла, никак не хотела смириться с его крушением и продолжала урезонивать, пока Ира не огорошила ее одной фразой:

— Я даже лица его не помню.

И опять склонилась над ванной.

Тоня раскрыла было рот… и ничего не сказала. Не могла вспомнить лицо мельника, как ни пыталась.

…Она поняла сестру много позже, когда не стало Феди, и одна из знакомых сообщила, из самых лучших побуждений, об очень достойном холостяке; была прервана на полуслове и чуть было не вычеркнута из списка знакомых.

— А теперь мою внучку сватаешь? — насмешливо переспросила Ирина. — Ты бы лучше вязаньем занялась или этой… макрамой, что ли. У Лельки геологов девать некуда, телефон обрывают; не засидится.

Положим, вязала Тоня не хуже сестры, а играть в такие бирюльки, как макраме, считала ниже своего достоинства, да и забот хватает, чего нельзя сказать о времени. Она не без сожаления оставила идею выдать крестницу замуж, как в свое время рассталась с мечтой устроить судьбу сестры. Как в памяти не сохранилось лицо, так же растворились и пропали брови, усы и солидный костюм основательного мужчины. Дольше всего задержалась крахмальная салфетка, которую он часто прикладывал ко рту, да и то потому, что салфетка была ее собственная.

Чужого ребенка Ирина нянчила не больше года. Силы уже были не те, а тут еще гипертония догнала, да так, что Лелька боялась уйти на работу: сама делала уколы, бегала в аптеку и на базар. Все самое свежее, не из магазина, съешь еще ложечку, а работать я тебе больше не дам, хватит.

И правда — хватит.

Радовалась: теперь-то отдохну, а уж сколько книг нечитанных! Читала много, как в молодости, но недолго: буквы стали прятаться и расплываться, будто очки не очки, а мутное стекло, вроде как у Тони в аквариуме. Пошла к глазному, чтобы очки посильнее выписал, а тот головой качает: не помогут вам очки, бабушка. Катаракта у вас. И капель нет, и операцию делать рано: катаракта созреть должна.

Пока несла домой новое слово, оно несколько раз забывалось. Каракатица или раскоряка, как там доктор ее назвал, и бабушка представляла, как в глазу растет корявая корка и не дает читать. Все же выписал какие-то капли, но страницы книг неумолимо затягивало туманом. Знала, что глаз, а не страницы, но туман густел и скрывал все, что не успела прочесть.

Сестра никогда не жаловалась на здоровье, хотя работа была нелегкой, да и жизнь не баловала с тех пор, как не стало мужа. «Нас только трое осталось», — повторяла она и за праздничным столом всегда садилась между Мотей и Ириной. Спохватываясь, поправляла сама себя: «И Симочка еще…», а в следующий раз снова называла былинное число: трое, тем более что младший брат исчез с горизонта и только изредка звонил по телефону.

Праздничные застолья все чаще устраивали у Левочки, хоть стол был меньше Тониного, а потолки ниже; зато никакой напряженности. Потолки, конечно, не последнее дело, потому как ни одно семейное торжество не обходилось без пенья.

Бабушка пела так же радостно и охотно, как много лет назад, в Ростове, когда мечтала стать настоящей певицей, которой так и не стала… но пенье не прервалось. Спасибо учителю в пансионе, который успел немного научить ее управлять голосом, сдерживать его силу и вести, бережно вести мелодию.