Филип Рот - Призрак уходит

Он привез мне котят в четверг. И они пробыли в доме до воскресенья. Все это время я почти не работал над книгой, а только кидал им игрушки, держал их у себя на коленях, гладил — одновременно и по очереди — или просто сидел и смотрел, как они едят, как играют, вылизываются или спят. Кювету-уборную я разместил в углу кухни, на ночь оставлял их в гостиной и уходил, тщательно закрыв дверь к себе в спальню. Проснувшись утром, сразу бежал посмотреть, как они. Котята сидели под дверью и ждали, когда я выйду.

В понедельник утром я набрал номер Ларри:

— Прошу вас, пожалуйста, заберите котят.

— Они вам противны?

— Ровно наоборот. Если они останутся, я никогда не напишу ни слова. Мне не справиться, если они будут здесь.

— Но почему? Чем они вам мешают?

— Приводят в состояние восторга.

— Я рад. Отлично. Этого и добивался.

— Приезжайте и заберите их, Ларри. Если предпочитаете, я сам верну их в офис офтальмолога. Но оставить котят у себя не могу.

— Что это — акт неповиновения? Вызов? Я тоже люблю порядок, но мне за вас стыдно. Ведь я не людей к вам подселил, упаси Господи. Я привез вам двух кошек. Двух крошечных котяток.

— И я принял их с благодарностью. Так? Я попробовал к ним приспособиться. С этим вы не поспорите? А теперь увезите их, я вас прошу.

— Ни за что!

— Вспомните: я не просил их привозить.

— Это не аргумент. Вы никогда ни о чем не просите.

— Дайте мне телефон регистраторши офтальмолога.

— Не дам.

— Хорошо, достану без вас.

— Ну знаете, а вы с приветом! — сказал он.

— Ларри, двое котят не заставят меня переродиться.

— Но как раз это и происходит. И этому необходимо воспрепятствовать? В сознании не умещается!

Человек с вашим интеллектом — и превращает себя во что-то непостижимое.

— В жизни много непостижимого. Не надо так беспокоиться из-за моих маленьких странностей.

— Хорошо. Победили. Я заберу этих кошек. Но, Цукерман, я все же не остановлюсь.

— У меня нет никаких оснований предполагать, что вы остановитесь или можете быть остановлены. Вы ведь тоже немножко с приветом.

— Да! И не вам со мной справиться.

— Холлис, оставьте. Я слишком стар, чтобы еще раз начинать все с начала. Приезжайте за кошками.

Буквально накануне того дня, когда в Нью-Йорке должна была состояться свадьба четвертой дочери — она выходила за молодого поверенного ирландско-американских корней, окончившего, как и Ларри, юридический факультет Фордэма, — у моего соседа обнаружили рак. И в тот самый день, когда вся семья отправилась в Нью-Йорк на свадьбу, он лег по настоянию онколога в университетскую клинику города Фармингтона, штат Коннектикут. В первую же ночь, когда сестра, померив ему температуру и выдав таблетку снотворного, ушла из палаты, он достал еще сотню таких же пилюль, пронесенных в футляре от бритвы, и проглотил их, сидя один в темной комнате и запивая водой из стакана, что стоял на тумбочке у кровати. На рассвете следующего дня Мэрилин сообщили из больницы, что ее муж покончил с собой. А несколько часов спустя — по ее настоянию, не зря они столько лет прожили вместе — семья отправилась на торжественную церемонию, а потом и на свадебный завтрак и только затем вернулась в Беркшир для обсуждения деталей похорон.

Позднее я узнал, что Ларри сам попросил поместить его в больницу именно в этот день, а не в понедельник на следующей неделе, что вполне можно было устроить. Таким образом он добился того, что известие о кончине пришло, когда все были вместе; кроме того, кончая счеты с жизнью в клинике, способной позаботиться об умершем, он, насколько это вообще возможно, избавлял Мэрилин и детей от тягостных процедур, неизбежных в случае суицида.

Он умер шестидесяти восьми лет, и обязательство произвести на свет мальчика по имени Ларри Холлис-младший осталось, как это ни удивительно, единственным невыполненным пунктом программы. составленной десятилетним сиротой в дневнике под названием «Что нужно сделать». Ему удалось дождаться свадьбы и выхода в новую жизнь младшей дочери, и он сумел избежать того, чего больше всего боялся, — избавил детей от необходимости наблюдать муки умирающего родителя, от того, через что прошел сам, глядя, как медленно уступают натиску рака сначала отец, потом мать. Он даже мне оставил последние указания. Даже меня захотел поддержать. Среди писем, полученных мной в понедельник после того воскресенья, когда мы узнали о его смерти, я нашел и такое: «Натан, дружище, мне грустно, что приходится вас бросить. В этом огромном мире негоже быть одиноким. Негоже жить без привязанностей. Обещайте, что не вернетесь к той жизни, которую я застал, когда мы познакомились. Ваш верный друг Ларри».

Так не потому ли я не сбежал из приемной уролога, что годом раньше — почти день в день — Ларри послал мне эту записку и сразу же после свел счеты с жизнью? Не знаю, это ли было причиной, да и какое это имеет значение? Я сидел там, потому что сидел, и перелистывал журналы, которых не держал в руках много лет. Смотрел на фотографии известных актеров, известных фотомоделей, известных дизайнеров, известных шеф-поваров и бизнес-магнатов, узнавал, где купить все самое дорогое и самое дешевое, самое модное, самое облегающее, самое мягкое, самое любопытное, самое вкусное из набора, предлагаемого американскому потребителю, и ждал назначенной встречи с врачом.

Приехал я накануне. Снял номер в «Хилтоне», распаковал дорожную сумку и вышел на Шестую авеню — вдохнуть в себя воздух города. Но с чего было начать? С улиц, где некогда жил? С кафешек, где обычно перекусывал? С киосков, где покупал газеты, и магазинов, где с удовольствием рылся в книгах? Пройтись маршрутами, которыми отправлялся погулять, закончив рабочий день? Или, поскольку все это не так уж и привлекает, разыскать тех, с кем в прежнее время делил свою жизнь? В годы, что я провел на отшибе, мне и звонили, и писали, но мой дом в Беркшире невелик, я никого к себе не приглашал, и постепенно дружеские контакты сделались редкими и случайными. Редакторы, с которыми я годами сотрудничал, ушли в другие издательства или на пенсию. Многие из знакомых писателей, как и я, покинули Нью-Йорк. Женщины, которых я знал, сменили работу, вышли замуж, уехали. Двое людей, с которыми я непременно бы повидался, скончались. Я давно знал, что их больше нет, знал, что не увижу врезавшихся мне в память лиц, не услышу их голосов, и все же, выйдя из дверей отеля и размышляя, как войти на часок в свою прежнюю жизнь, я испытал на мгновение что-то похожее на чувства Рипа ван Винкля, когда, проспав двадцать лет, он спустился с горы и вернулся к себе в деревню, уверенный, что отсутствовал одну ночь. Только случайно коснувшись свисавшей до пояса длинной седой бороды, он понял, что прошло много времени, а вскоре узнал, что он больше не житель колонии и подданный британской короны, а гражданин недавно созданных Соединенных Штатов. Я чувствовал это так остро, словно возник на углу Шестой авеню и Пятьдесят четвертой Западной с охотничьим ружьем Рипа в руке и в его допотопных одежках, а люди со всех сторон глазели на меня — осколок минувших дней среди всего этого шума, современных зданий, прохожих и машин.