Михаил Балбачан - Шахта

Дело дошло до того, что большинство членов комиссии готово уже было согласиться с версией начальника пожарной охраны Лопухова, считавшего, что возгорание произошло самопроизвольно, в результате трения промасленного троса о поверхность какой либо из деревянных частей конструкции. Но председатель следственной комиссии полковник Чесноков по первому впечатлению, как и все, уверившийся в том, что причиной пожара явилась диверсия, успел уже в предварительном порядке известить руководство о раскрытии крупной вражеской организации. Случилось так, что и руководство, не дожидаясь окончательного рапорта, тоже поторопилось доложить наверх, возможно даже, на самый верх. Готовились новые крупные разоблачения и большие подвижки. Назревали великие дела. В сложившейся ситуации Чесноков просто не имел права пойти на попятный и милым делом объявить, что он, видите ли, ошибся, а возгорание произошло, так сказать, само по себе.

Оставались, правда, кое-какие зацепочки. В частности, старшему лейтенанту Смирнову, служившему без году неделя, пришла в голову совсем неплохая мысль, что некто, обладающий необходимыми техническими познаниями, мог заранее подложить в опасном месте пропитанную мазутом тряпку. Тот же главный инженер, например, уже уличенный в подлогах и моральном разложении. Но тогда эту тряпку должен был обнаружить слесарь Ахметов, который, согласно журналу, поднимался на копер за два часа до пожара. Естественным образом возникала версия, что Ахметов являлся соучастником, если не прямым исполнителем преступления. Тем более что после пожара он исчез. Очень серьезные силы задействованы были в его розыске, но Чесноков прекрасно понимал, дело тухлое и, вернее всего, после задержания этого типа придется, что называется, «сливать воду».

Полковник в сотый раз обдумывал ситуацию, сидя в исподнем на своей койке. Лицо его, несмотря на густые усы, походило в тот момент на античную маску трагедии. Он понимал, что таки допрыгался. Достал из кобуры наган, покрутил туда-сюда барабан, понюхал отверстие ствола. Револьвер был совсем еще новый, наградной, специально изготовленный в Туле к двадцатой годовщине органов. Засунул его под подушку, перекрестился и выпил порошок снотворного. «Утро вечера мудренее, – решил он, – все-таки шанс еще есть. Версия этого щенка Смирнова чушь, конечно, но на безрыбье сойдет. С такими орлами да не выкарабкаться? Обязательно выкарабкаюсь», – успокоил себя Чесноков и мирно уснул. Ему приснилось, что копер был специально построен таким макаром, чтобы рано или поздно сгореть. И виновного искать не требовалось, тут он был, голубчик, только руку протяни.

Заслуженный рабочий Бодрей Ахметов двадцать лет оттрубил на проходке. Это обстоятельство наложило на его организм тяжелый отпечаток: ревматизм скрутил его в бараний рог. Ходил он согнувшись, приволакивая левую ногу, а птичье свое личико отворачивал направо, поскольку левое плечо было выше. Как человеку во всем положительному, ему поручили уход за подъемными устройствами, точнее, за клетями, шкивами и канатами. Работенка непыльная. Раз в день он, кряхтя и охая, поднимался по крутым лесенкам на верхние площадки копров, осматривал там шкивы, футеровку из березовых вкладышей, добавлял иногда в шауферы шмат солидола и, выкурив на верхотуре обязательную цигарку, спускался кое-как вниз. Однажды Бодрей обнаружил, что не может подняться. Пальцы так свело, что они не цеплялись за перекладины. Он решил, что не будет большого греха, если пропустить один день и сходить в парну́ю, тогда назавтра все будет нормалек. Через три дня история повторилась, и с тех пор он стал частенько пропускать когда один день, а когда и два. Его беспокоило только, как бы об этих делах не узнало начальство, запаса смазки в масленках все равно хватало на неделю. Только вот не хватило. От сильной жары солидол растаял и весь вытек всего за пару дней. А Бодрею, пропустившему уже накануне один подъем, стукнуло вдруг в голову, что по такому пеклу не стоит лезть наверх, а лучше сделать это завтра с утречка. Но на следующий день из-за ревматического приступа он вообще не выходил из дому. Короче говоря, шкивы проработали без смазки четверо суток, пока раскалившийся докрасна подшипник не подпалил промасленную деревянную опору.

Когда начался пожар, Бодрей находился в мастерских. Выбежав вместе со всеми на улицу, он увидел, что вся шахта охвачена пламенем. Как и прочие, он до ночи наблюдал катастрофу, ругал начальство и подлых поджигателей и даже сам предложил отдать свой дом под нужды следственной комиссии. Отправил семейство к родственникам на Урал и тогда только из случайного разговора на станции узнал, что началось все на верхушке копра. Ужасная догадка поразила его. Он очень испугался и спрятался у старого дружка, тоже татарина, ничего, само собой, не подозревавшего. В доме у того постоянно обсуждали пожар, радовались, когда арестовали начальников, говорили, что их теперь обязательно расстреляют и правильно сделают. Такие разговоры очень мучили Бодрея, и без того заеденного подагрой. Постепенно он выстроил в уме всю картину произошедшего. Даже убедил себя, что оставил у самого подшипника обтирочные концы. Он не мог больше спать, все представлял, как ветер шевелит проклятую тряпку, как она прикасается к раскаленному железу – и… Утром шестого дня после пожара Бодрей помолился богу, один съел целый чугунок гречневой каши и пошел сознаваться.

Он подошел к своему дому и хотел, как обычно, войти, но часовой его не пустил. Объяснил солдату, что идет по важному делу к главному начальнику. Откуда-то появился другой, усатый, с нашивками старшины. Ахметов и ему тоже все объяснил. Старшина взял его за выпиравшее плечо и повел внутрь. Бодрей успел только аккуратно прикрыть за собой калитку. Комиссия еще с вечера заседала в полном составе. Увидев сразу столько сердитых офицеров и других важных людей, Бодрей передумал сознаваться и хотел уйти, но старшина его не пустил.

– Тебе чего, дядя? – строго спросил его Чесноков.

– Мине… надо главный гражданин начальник НКВД.

– Я тут главный начальник, говори.

– Надо один важный секрет сказать.

– Секрет? Говори свой секрет, тут все свои.

– Тогда бери бумагу, пиши, а то ничего не скажу!

Чесноков распорядился.

– Ну говори теперь. Фамилия твоя как? Имя, отчество?

– Мое? Пиши: Ахметов я, Бодрей Абдуллаевич…

– Что он сказал? Ахметов? Бодрей? Тот самый! Сам явился! – закричали вокруг.

Бодрей изумленно озирался. Поняв наконец, что его тут хорошо знают и очень рады его приходу, он очень приободрился, немного даже возгордился.

– Пиши давай, я буду серьезный дела говорить.

– Тише, товарищи! Котиков, пиши.