Михаил Балбачан - Шахта

– Та-ак, – изрек Сергей Маркович.

Петр Иванович отрывисто глянул на него и продолжил:

– Она была миниатюрной брюнеткой, но удивительно стройной и... пропорциональной, что ли. Красавицей ее, наверное, не назовешь, просто… она была очень… милой. Сама смуглая, глаза карие под густыми ресницами. Улыбалась все время. Улыбка у нее особенная была, такая… шаловливая.

Я теперь простить себе не могу, что улыбку ту вовремя не разглядел и вообще на нее как на женщину внимания не обратил. А то, может, хватило бы ума сбежать оттуда куда глаза глядят. Но я тогда настоящим дикарем был и, так уж вышло, с женщинами никаких дел еще не имел, немного даже побаивался их. Стеснялся, что ли. Для меня она была женой Тишкина, и точка. Да что теперь говорить, все мы задним умом сильны.

Зажил я у них, как у родных. Питаться стал хорошо, белье мое белым да свежим сделалось, все пуговицы пришитыми, а чулки заштопанными. Я, конечно, размяк и даже думать не хотел о возвращении к стылым столовским щам. Как и Тишкин, весь свой заработок начал ей отдавать, а уж Маринка сама заботилась, чего и когда мне купить.

В семь утра она будила меня одной и той же фразой: «Петенька, вставайте, на работу пора!». Рядом, на табуретке уже одёжа моя лежала: белье, рубаха и китель. Все чистое, выглаженное. Сколько раз ее просил, умолял даже, чтобы не делала этого! А она в ответ хмурила свои черные бровки и сердито так говорила, что, вместо того чтобы спасибо сказать, я все обидеть ее норовлю. А одежду мою она все равно стирать будет, потому, что не потерпит в своем доме грязи. Очень мне тогда не нравилось ее фамильярное обращение. «Марина Давыдовна, – говорил ей, – какой же я вам Петенька? Я ответственный пост занимаю, в конце концов, старше вас на два года. Я уже, извините, привык, чтобы меня Петром Иванычем называли». Она только смеялась. «Это вы там, на службе у себя, Петры Иванычи и Федоры Кузьмичи, а здесь я главная и зову вас, как мне хочется!»

Вечерами мы читали вслух газеты или книжку, какую-нибудь. Чтецом обычно назначали меня. Маринка обожала эти посиделки и слушала всегда очень внимательно, подперев щеку кулачком. Ей больше всего нравились такие книги, где не было путаных рассуждений и длинных описаний природы. Иногда мы брали пьесы: Ибсена, там, или Шекспира. Трагедия «Ромео и Джульетта» до того ее тронула, что она разрыдалась и убежала под издевательский смех мужа и сына. А следующим утром, за завтраком, все донимала меня насчет этого произведения. Только я ей ничего объяснить не сумел, сам в этих делах разбирался еще хуже нее.

Как-то она меня спрашивает: «Петя, а ты был влюблен в кого?» Я ответил в том смысле, что любовь это буржуазный предрассудок и настоящему коммунисту не пристало… Короче, чушь всякую, вспоминать теперь не хочется. Она внимательно выслушала, головой покачала и говорит: «Ерунду ты городишь, какой же это предрассудок, если из-за нее люди жизни решаются?» Я заявил, что это, мол, буржуи с жиру бесятся, а нам, рабочему классу, такие выкрутасы в принципе чужды. Маринка зажужжала, как рассерженная пчела, не в силах словами выразить мою глупость. «Петя, ты молодой интересный мужчина! Влюбится в тебя гарная дивчина, а ты ей, что, про буржуев своих рассказывать станешь?» Я ей на это: «Вы, Марина Давыдовна, горазды теоретически рассуждать, а сами-то, это самое, влюблялись когда-нибудь? Вот хоть в Федора Кузьмича своего?» Был он мне, конечно, приятель, но уж очень смешной выглядела одна только мысль, что в такого можно как-то там втюриться. Она резко отвернулась и ответила уже другим тоном: «Замужество, Петечка, это просто жизнь. А любовь – это совсем другое, она, наоборот, со смертью связана. Я еще полюблю, вот увидите!» – выкрикнула как-то по-детски и – вон из комнаты.

Через несколько месяцев перевели меня, с повышением, в райотдел, и не нужно стало рано просыпаться. На службу я теперь ходил часикам к десяти, зато и возвращаться домой стал намного позже. Когда утром вставал, Федора с Яшкой уже не было, а когда возвращался – оба они спали давно. И вышло, что видеться я стал с одной Маринкой. Относился я к ней с должным уважением. Даже сейчас, сурово допрашивая себя, уверен, что так оно и было. А она часто шалила, подшучивала надо мной, да все как-то несерьезно. Так и жили.

Признаться, я любитель поспать. Особенно если накануне был трудный день. Ей постоянно приходилось насильно меня будить, буквально за ноги с койки стаскивать. Войдет, распахнет окно, одеяло с меня сорвет и смеется, как я мучаюсь от холода, а глаза открывать все равно не желаю. Раз, во время подобного озорства, я, сам не знаю как, схватил ее, притянул к себе и поцеловал. Она не отстранилась и не рассердилась, только, когда я, осознав, что делаю, отпустил ее, погрозила пальчиком и сказала: «А ты, Петечка, целоваться умеешь, смотри...» Я ужасно растерялся, извиняться начал, но она засмеялась и убежала. С того самого дня словно стеклянная стена между нами выросла. Маринка посерьезнела, стала гораздо осторожнее себя со мной вести, а я, наоборот, заглядываться начал на ее фигурку, обнаружил вдруг, что у нее высокая грудь и прочее… Короче, возникло у меня желание, временами, нестерпимое просто. Домашняя с ней близость сделалась мучительной. Например, была у нее привычка: я, скажем, ужинаю, а она сядет напротив, подопрет голову руками и уставится на меня глазищами своими. Прежде это нисколько меня не беспокоило, а теперь кусок в горле застревал. «Марина Давыдовна, – просил ее, – не смотрите на меня так, я же есть не могу!» – «А чего ж мне, Петенька, и глядеть на тебя нельзя? Подумаешь, какой ненаглядный!» – и продолжала смотреть. Я боролся, мысленно себя прорабатывал, доказывал, что такое мелкобуржуазное вожделение к квартирной хозяйке – это типичное моральное разложение и недостойно меня как сотрудника органов. Но чем дальше, тем хуже мне делалось, а ночью так и совсем. Как-то Маринка спрашивает: «Чего это, Петя, ты теперь спишь плохо, все ворочаешься, влюбился, верно, в кого-нибудь?» – а сама смотрит и улыбается нестерпимым образом. Может, она тогда тоже боролась с влечением ко мне, не знаю. А мне, я теперь ясно понимаю, бороться уже поздно было. Но мы друг другу не открывались, даже напротив, почти совсем разговаривать перестали.

Решил все случай. Ей пришлось срочно уехать к больной тетке. Прихожу домой, а Маринки нет. Тут-то я и прочувствовал до конца, чем она для меня стала. Такая тоска навалилась, весь мир вокруг почернел. Дома не усидел, пошел в клуб, но и там долго не смог находиться, бродил по улицам. Под утро притащился к себе и, не сняв даже сапог, на койку повалился. На третий день я и на службу не пошел, неохота было с постели вставать. А у нас с этим строго, сами понимаете. Впрочем, наверное, любой врач признал бы меня тогда больным. И на четвертый день я все так же валялся и думал о ней. Вдруг дверь комнаты тихонько открылась. На пороге стоит Маринка и улыбается. Я кинулся к ней, подхватил на руки, целовал без конца. Она только плакала и прижималась. Ни слова мы друг другу не сказали, кажется, у меня даже мысли о чем-то большем тогда не возникло, так счастлив был, что она со мной и можно говорить с ней, целовать ее, дышать ею. С того дня мы, едва только оставались наедине, начинали целоваться или просто смотрели друг дружке в глаза, как бы в гляделки играли. Каждой ночью, пока муж ее и сын крепко спали, она проскальзывала в мою комнату, обнимала крепко, и так мы долго, без слов, сидели. Потом я шептал ей на ухо: «Поздно, Мариночка, уже спать пора» – и она нехотя уходила.