Дмитрий Вачедин - Расписание

Вечером жаркого июньского дня 2009 года в самом конце третьей платформы боннского вокзала появился мужчина лет пятидесяти, обладавший очками, седой бородкой и свернутым в трубочку литературным журналом. Растерянно оглядевшись по сторонам, он направился к желтому щиту с расписанием, стоявшему как раз у того места, где платформа обрывалась — дальше где-то вдалеке по закону перспективы сходились рельсы, ниткой тянулись по направлению к Кельну. Протерев очки в старомодной оправе и поглядев на часы, он стал водить пальцем по пыльному стеклу, отыскивая свой маршрут.

Обнаружив щит с расписанием на краю вокзальной вселенной, он обрадовался, ибо не только спешил домой, но и встречал любое напечатанное слово как старого друга, без раздумий доверяя буквам и цифрам свое дальнейшее путешествие. Однако увиденное произвело на него странное впечатление — едва его палец, оставляя на пыльном стекле дорожку, нащупал на листе цель поездки, как человек густо покраснел, сглотнул, открыл рот, зачем-то еще раз протер свои и без того чистые очки, беспомощно посмотрел по сторонам — вокруг не было ни души — и в недоумении зашагал взад-вперед по маленькому пятачку на краю платформы.

Потом Иван, так зовут нашего героя — Иван Берг, вновь бросился к расписанию и начал жадно глотать его строчка за строчкой — начиная от мифических утренних поездов, тихих и мучительных, до шумных и пьяных поздневечерних — по правде говоря, ни на тех, ни на других ехать ему было совершенно некуда. Мысли его метались между вопросом «Кто это все подстроил?» и спокойным утверждением «Вот, значит, как оно будет…». Место, в котором он находился сейчас, не в силах оторваться от расписания, казалось ему теперь странным, нелепым и кошмарным — да странным оно, признаемся, и было.

Длинная платформа — метров в четыреста — с одной стороны, в направлении Кобленца, оканчивалась острием, похожим на нос корабля — нос рассекал зелень деревьев, и волновалась за бортом океанская лиственная рябь, и как мачты торчали столбы. С другой стороны — там, где стоял сейчас Иван — платформа обрывалась внезапно, без всякого перехода, и не было никакой листвы, лишь голубое небо до самого Кельна, и платформа выводила прямиком в него — отсюда надо было взлетать, как с вышки для прыжков в бассейне, иначе зачем было приходить сюда? Не садиться же в поезд — редкие поезда могли позволить себе растянуться на всю длину платформы.

Здание вокзала отсюда казалось маленьким, другие, отчего-то более короткие платформы, давно закончились, и за рельсами виден был город, которому никакого дела не было до поездов и издаваемого ими шума. Слева тянулась тихая улица с породистыми красивыми домами, домами с историей и родословной, каких много в Бонне, справа — ничем не примечательная пустая маленькая площадь, похожая на отпечаток ладони. Конец третьей платформы уже почти не относился к вокзалу, это была площадка, арена, где город рассматривал тех, кто приезжал в него или из него уезжал.

Странен был и желтый щит с расписанием — пыльный и забытый, и история его появления, наверное, была также туманна и загадочна. Быть может, это вокзал застолбил свою территорию в вечной борьбе с городом, щит стоял как пограничная крепость, как замок над Рейном, в двух шагах от которого холодеет пропасть с виноградными саженцами на дне. В Германии не ставят расписания в столь неподходящих местах, как безлюдный край длинной платформы, а покрываться пылью они могут разве что на маленьких горных станциях в Шварцвальде, но никак не в бывшей столице, которую с одной стороны до блеска отмыл Рейн, а с другой проветрил чистый и холодный ветер с Айфельских гор.

Но самым странным было то, что на расписании, как раз под поездом, на котором Иван рассчитывал поехать, 19:53 Bonn — 20:22 Köln, ему бросилась в глаза следующая строчка: 19:54 Tarasovka — 19:57 Serov — 19:71 Moskau — 19:96 Köln — 20:11 Bad Breisig — 20:20 Bad Breisig (x). Удивительны тут были даже не дурацкие и невозможные 19:71, и не названия русских населенных пунктов, будто сошедшие со страниц какого-нибудь «Доктора Живаго» — просто в Тарасовке, снежной Тарасовке с черными от угля улицами и вечным лаем собак, он и родился в 1954-м, а в 1957-м их семья переехала в более крупный Серов, и дальше по списку — 25 московских лет с учебой, работой, женитьбой на Изабелле и, наконец, переезд в Германию, квартирка в спокойном районе Кельна, книги, прогулки по Рейну, все то, что составляло сейчас его жизнь.

И, что самое страшное, запланирован был уже и переезд в свой домик, обязательно высоко над Рейном, вклеенный в склон холма и запахи леса, с большими окнами — с теми окнами, глядя на которые снизу, сразу же даже не глазами, а кожей чувствуешь открывающийся из них вид, от которого сладко прыгает сердце. Там, в тишине и спокойствии, Иван планировал написать роман, легкий и воздушный, даже не написать — сплести по рецепту старых мастеров, а за ним еще один — громкий и скандальный, вернуться ненадолго в молодость, все до крошки собрать, что когда-то, не задумываясь, разбрасывал по всем углам. Ну а завершить это дело должен был роман третий — мудрый и спокойный, настоящий роман прощания, роман едва заметной улыбки и туманов над зимним Рейном, написанный как бы уже и не человеком. Бад Брейзиг, отмеченный в расписании, отлично подходил для этого проекта, и при наличии подходящего варианта Иван и его жена Изабелла с радостью переехали бы туда. Вернее, они туда и переедут, и в этом провинциальном городишке он умрет через одиннадцать лет, завершив свой маршрут, — ведь на это указывает крестик, на что же еще. Если только это не шутка.

Однако уже пора и рассказать, каким образом Иван оказался на краю платформы. Утром он не смог завести свой автомобиль — старый огромный похожий на ньюфаундленда «Вольво», и его, грустного и встревоженного, подвез в Бонн сосед — до бывшего правительственного квартала, здания ООН и чудесной набережной. Там Иван и работал, возглавлял в русской редакции радио «Голос Германии» отдел культуры, состоящий из него самого, Марины и Сергея. Это была настоящая команда — восторженный голос Марины, рассказывавшей о художниках на очередной Арт-Колонь, сменял уверенный и чуть насмешливый голос Сергея, доставшего редкую запись финских музыкантов, и над всем этим царил неторопливый, московский, мягкий голос Ивана, чьей областью, охотничьим угодьем и райским садом была литература.

Приближался день смерти Гофмана, и сегодня Иван, позабыв о поломке машины, с восторгом и умилением, так как всегда впускал в сердце то, о чем сообщал, записывал передачу о нем, полную цитат, образов и той особой атмосферы, густой, как чернила, которой всегда славились передачи Берга.