Юрий Бондарев - Искушение

— Ваши показания, товарищ Улыбышев, мягко говоря, субъективны. Вы пишете, что видели, как произошло убийство, вы отмечаете многие существенные детали этого преступления — двое убийц, два выстрела одного из них, две бутылки алкоголя, труп, брошенный в костер, затем вынутый вами из огня. У вас повсюду — цифра два. Даже у Пифагора, извините дважды, в мистике цифр единица — разум. Двойки нет.

Он на миг засмеялся с закрытым ртом, и тут обросшее лицо Улыбышева вытянулось страхом, узкие виски стали влажными.

— Вы считаете меня… считаете за сумасшедшего? У меня нет разума? Вы мне не верите?

Следователь глянул на него прозрачно-пустым, ничего не отражающим взглядом.

— Врач, осмотревший вас в то утро, когда вы пришли в милицию, нашел вас невменяемым. Врачебное заключение несколько ставит под сомнение точность вашего свидетельства. Например. Первое. Как вас не могли обнаружить, если вы заявляете, что отошли от костра на сто — сто пятьдесят метров? Второе. Существенно и правдоподобно, что преступление совершено именно в тот момент, когда вас не было возле костра и Тарутин остался один перед убийцами. Но если преступники, по вашему утверждению, долго искали вас после убийства Тарутина, то, вне сомнения, они знали, что вас было двое. Знали, что остается свидетель, который мог все видеть. Они бы не ушли, пока не отыскали вас. Это элементарно. Третье. Вы в показаниях сперва утверждаете, что не запомнили их лиц. Однако запомнили средний рост, телогрейки, сапоги, ушанки. У нас же почти все ходят осенью в подобной экипировке. Затем вы утверждаете, что якобы видели преступников на улице Чилима. Через фразу пишете, что вам это показалось. Собственно, чему верить? Что приближается хотя бы к правдоподобию или, уж извините, к правде?

И Чепцов, мертвея глазами, уже весь безупречно подчиненный служебному долгу, договорил раздельно и четко:

— Как ни прискорбно. Вам. Не следует. Выезжать из Чилима. До конца предварительного следствия. Бумагу о невыезде вам подписывать не надо. Я вам поверю.

— О невыезде? Бумагу? Я — арестован? — запинаясь, выговорил Улыбышев.

— Зачем же? — и Чепцов приостановил свою речь, чтобы посмеяться знакомым беззвучным смехом, но не посмеялся, только просиял сахарной белизной зубов. — Я превосходно понимаю, что презумпция невиновности святой постулат, — заговорил он с уверением и неподкупной правотой. — Но бесспорно и то, что вы были в тайге вдвоем. И только вы один, только вы можете рассказать правду — о личных взаимоотношениях с Тарутиным… И о том, как произошла трагедия. Без убийц и без выстрелов из ружей. Вся правда в ваших руках. — И он повторил дважды: — Вся, вся правда. Только следует вспомнить все. Все до деталей.

— Вы мне не верите? — вскричал Улыбышев тонким голосом. — Я все вам написал! Я видел! Это правда! Вы меня подозреваете? Намекаете на что-то!.. Мы были друзья! Я ему поклонялся! Вы не имеете права! Это — чудовищно! Как вы можете? Вы… уходите от правды! Почему вы все это говорите?..

Он давился, то вскрикивая, то выговаривая слова скачущим шепотом, лицо разом одрябло, обвисло, щеки и глаза ввалились, горели в ямах глазниц нездоровым огнем, потом голос его горячечно заторопился, взвиваясь до пронзительности:

— Вы очерняете меня, оговариваете! Какая «вся правда»? Какое вы имеете право? Я видел, а вы не верите!.. Вы недостойный, скверный!.. Вы просто нечестный, неприличный человек!..

И притискивая каскетку ко лбу, он затрясся, горбясь на деревянном диване худой спиной, отчего шевелились косички волос на засаленном воротнике его куртки.

— Что-о та-акое? — взревел Чепцов, весь некрасиво заостряясь. — Вы наносите мне, представителю органов правопорядка, личные оскорбления! Я вас привлеку к ответственности за хулиганское поведение! — И он хищной поступью выскользнул из-за стола и грозно навис покрасневшим лицом над щупленьким Улыбышевым, выговаривая: — Я веду это дело об убийстве и доведу его до конца. Уверен, вы придете в себя, гражданин Улыбышев, и перепишете свои показания, вспомнив все, как было, без мифических парней с ружьями. И эту правду должны узнать ваши коллеги.

— К-ка-акую правду? — заикаясь, выкрикнул сквозь слезы Улыбышев. — Я все написал!

— То, что не написали вы, написал в своем заключении патологоанатом. При вскрытии пули не найдены. У патологоанатома есть подозрение: смерть наступила вследствие отравления каким-то быстродействующим ядом после принятия алкоголя. Что касается абстрактных соображений, то порой палач и жертва связаны одной веревочкой.

— А-а-а! — истошно завыл Улыбышев и будто в припадке заелозил затылком по спинке казенного дивана. — Я отравил, я палач, я преступник!.. Я подлил яда, я убийца!.. Вы хотите сделать из меня сумасшедшего! Вы нечестный, бессовестный!..

— Молчите! — коротким выдохом приказал Чепцов. — Или же вы понесете наказание за оскорбление должностного лица.

— Подите подальше со своим «молчите» и «наказанием», — выговорил вдруг Дроздов на том пределе спокойствия, которое уже не поддавалось разуму.

«Да, спокойно, только не взорваться, я чувствую, что постепенно теряю волю, прохожу через что-то неестественное, дьявольское, насилующее душу, чего не было даже в дни болезни и смерти Юлии, — мелькнуло тенью в голове Дроздова. — Почему в последние месяцы какое-то наваждение начало заставлять меня делать то, что не в моей воле? А это и есть правда. Записка Григорьева, Чернышов, Козин, загадочный Битвин, «охотничий домик», благоухающая эвкалиптом сауна, бесподобный в изощренном хитроумии Татарчук, ночные звонки, непонятная гибель Тарутина на глазах этого малодушного Улыбышева, этот театральный красавец, то ли балерун, то ли работник юстиции, расследующий убийство без каких-либо улик. Для чего он высказывает перед нами умопомрачающие, совершенно невероятные подозрения, о которых следователю не позволено и даже опасно сообщать без точных доказательств?»

И Дроздов через силу сказал, придав голосу нарочитую безоблачность вежливости:

— Как я понял, товарищ Чепцов, вы почувствовали бесхарактерность свидетеля. Его душевное состояние. И за неимением улик готовы бросить камень в него.

— Прошу вас конкретнее.

— При чем тут отравление? Чепуха! На кой вам это нужно? Честь мундира?..

— Как вы смеете? — проговорил Чепцов, и глаза его помертвели, стали сквозными. — Что вы этим хотите заявить?

— Не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием, — и Дроздов, превозмогая себя, постарался смиренно встретить ожигающий чужой взгляд. — Хотел бы свою жизнь последних лет отдать познанию мудрости, безумию и глупости… плюс… плюс подлости… Простите за грубое слово.

— Что сей тон значит?