Юрий Бондарев - Искушение

— Томление духа. Екклезиаст. Великий проповедник. Даже для всех следователей и юристов. «Глупый сидит сложа руки и съедает плоть свою». Да что за черт! — не сдержался Дроздов. — Что вы нас за нос водите? Убит наш товарищ, ученый, в тайге, где вы, так сказать, господствуете, где ваша власть! Так что же вы затуманиваете суть дела и все хотите свести на дешевый детектив, где, конечно, злодейское отравление. Это что — пункт обвинения? Кто отравитель? Сальери? Улыбышев? Он так далек от классического завистника, как вы, товарищ Чепцов, от Иисуса Христа или даже от Понтия Пилата!

— Как вы смеете? Я вас могу сейчас…

— Что «сейчас»? Ваше «сейчас» меня и интересует. Ответьте, как и почему погиб наш товарищ? Почему вы пренебрегаете материалами до следствия? У вас есть свидетельство Улыбышева. Что вы можете сейчас нам сказать?

— Пока еще ничего. Я высказал предположения. Ибо следствие не закончено. И я рассуждал вместе с вами, исходя из уважения к вам и даже нарушая законы юстиции. Вам этого недостаточно?

— Да, глупый сидит сложа руки и съедает плоть свою. И это тоже великое искусство. Это добавление следует сделать к Екклезиасту.

— Что вы болтаете? Кто съедает плоть?

— То, что глупый сидит сложа руки и съедает плоть не только свою, но и чужую. Это я хотел добавить.

Молодое лицо следователя приняло пепельный оттенок, и он выговорил, отсекая слова:

— Если вы будете продолжать оскорблять меня, я наложу на вас соответствующие санкции!

Дроздов хотел ответить: «В ваш адрес не было произнесено ни одного неприличного или случайного слова», — но в эту минуту Валерия неподобающе беззаботно вмешалась в разговор, сказала:

— В этой комнате мы ничего не выясним. Будем искать в других местах. Мы должны раскланяться, Игорь Мстиславович. И поблагодарить товарища следователя за то, что он нашел время принять нас.

Дроздов, еще не воспринимая ее неуместного желания мироносицы, взглянул на Чепцова, тот светски приподнялся над столом, свесил голову в поклоне, выражая снисходительное неудовольствие. Валерия оглядела его бегло-невнимательно; у нее было безучастное лицо, защищенное небрежной улыбкой знающей себе цену женщины, и Дроздов сказал холодно:

— Благодарим вас, товарищ Чепцов. Мы вторично хотели бы перед отъездом зайти к вам, если разрешите.

— Буду рад, — ответил Чепцов с фальшивой радушностью. — Позвольте вопрос. Родственников у убитого нет? Вы — его друзья. Поэтому вправе захоронить его здесь. Это, надо полагать, удобнее, чем в Москве.

— Мы сами решим сегодня, — сказал Дроздов. — Без чужих советов.

Солнце клонилось к закату, качалось за вершинами шумящих на ветру лиственниц. К Чилиму шли в молчании по прогнившим насквозь настилам широкой, чернеющей старыми, еще крепкими домами улицы, до месива размытой дождями, разъезженной бульдозерами, из конца в конец изуродованной тракторными гусеницами; с пасмурным отсветом неба в наполненных водой колеях, с химической вонью навоза, сваленного около крылец, с дымящими кое-где на задах баньками.

За поселком мощно работали бульдозеры, то сбавляя треск двигателей, то густо соединяя его в сплошной накаленный рев. После разговора со следователем Дроздову не стало легче. Ему было душно и на свежем воздухе среди этой размолотой грязи, нелюдимо-мрачных домов, при виде замученного, собранного в кулачок личика Улыбышева, растерянно глядевшего за околицу, откуда доносился рев бульдозеров.

— Я прошу вас посмотреть, что они там делают, — бормотал он, близоруко моргая. — Работы идут, давно начаты, хотя ТЭО никто не утверждал. Никто.

— Давайте сначала посмотрим на реку, — сказала Валерия задумчиво. — Пойдемте на берег.

Солнце садилось по ту сторону Чилима, темно-тяжелого, студеного под осенним небом; свинцовый диск погружался, втягивался в рыхлую, вытянутую над тайгой, разваленную тучу, и предзакатный у того горного берега свет металлической полосой далеко лежал на воде так неприютно, немо, так чуждо, как будто неведомая злая земля начиналась там, связанная с этим поселком смертельным заговором. Необычно широк был Чилим и до тоски уныл и враждебен своей неоглядной водной пустынностью, чего раньше так жестоко не испытывал Дроздов ни на Енисее, ни на Оби, ни на Ангаре. С севера дуло перед вечером промозглой влагой, по берегу ходил сырой ветер, обдавал сладковато-горькой гнилью опавших листьев. И стало холодно от близкой пустыни воды, от гнилых запахов, от гула невидимых за деревьями слева моторов бульдозеров и от сумрачного и странного ощущения, что где-то здесь, в тайге, был убит Тарутин.

— Пойдемте в тайгу, я покажу вам, где они ведут дорогу к дебаркадеру, — продолжал бормотать Улыбышев. — А слева от дороги строят рабочий поселок. Я вам все покажу. Это преступление, самовольство. Они здесь как правители. Посмотрите на баржи. По воде уже подвозят и подвозят технику.

— Что за слюнтяйская чепуха! — выругался Дроздов, сбоку глянув на неласково темнеющий простор Чилима, на старый дебаркадер, где стояли мощные железные тела землечерпалок и подъемных кранов, выгруженных, видимо, на днях, и повторил с гневом: — Ерунда! Глупистика! Чепуха!..

— Вы о чем? Не верите разве? — испуганно вскрикнул Улыбышев.

— Вы свидетель преступления, а он следователь, и он навязывает вам, чего быть не могло! Идиотизм это или умышленный уход от истины, чтобы запутать дело! Почему вы так робки перед этим Чепцовым? Вы свидетель, а не он!..

— Я боюсь его… Я не смог, — залепетал Улыбышев, спотыкаясь на корневищах. — Вы знаете, он допрашивал меня так, как будто я убил Тарутина. Как будто я отравил его водкой, а он, пьяный, в костер упал…

— Вы чересчур многого боитесь! — выговорил без жалости Дроздов. — Вы боялись, когда видели, как эти подонки убивали Тарутина, вы боитесь и следователя! Простить вам не могу то, что вы не уложили этих подонков, когда все произошло! У вас ружье в руках было?

— Да.

— И на ваших глазах убили вашего друга? Так?

— Да.

— Так почему же вы не совершили акт справедливости?

— Игорь Мстиславович! — крикнул истонченным голосом Улыбышев. — Что я должен был сделать — убить их? Но я тоже был бы убийцей…

— Тряпка вы, Яшенька! — сказал Дроздов грубо и презрительно. — Нет, в архангелы с карающим мечом вы не годитесь! Предали учителя до третьего крика петуха. И еще распускаете слюни перед следователем. У него нет улик, доказательств, кроме вашего свидетельства, но он, видите ли, раскроет преступление, обвинив вас, слюнтяя, в отравлении Тарутина. Вы думаете, это трудно ему сделать? И вот вам: ваше слюнтяйство — и две жертвы, и начнут выкручивать вам руки за вашу же трусость! Отвратительны вы мне, мальчик, противны! Работать вместе с вами в тайге я бы не мог! Запомните: сейчас прощается только добро! Настало это время. Евангельское непротивление злу покрылось архаичной пылью, милый мальчик! Вы еще не усвоили, что убийцы и балерун — не из кондитерского магазина!