Фумико Энти - Маски

– Я хочу видеть тебя. Сегодня же. Можно мне прийти, прямо сейчас?

– Сейчас?

– Да, сейчас. Всего-то восемь часов. Если ты встретишь меня где-нибудь, так будет даже лучше.

– Но я не могу сейчас выйти, – отрезала Ясуко и замолчала на мгновение. – Хорошо. Приходи к дому. Я буду ждать тебя.

– Я приду, но не хочу, чтобы сегодня она рядом болталась. Мне надо побыть с тобой наедине.

– Ладно, – просто ответила Ясуко.

«Иди вдоль стены, – сказала она ему, – и сразу за углом увидишь маленькую дверку, ведущую в пристройку. Я отопру». Он должен прийти после девяти. За дверью – бывший кабинет Акио, там никто теперь не бывает. Там она иногда работает в тишине над трактатом Акио об одержимости духами.

Миэко усадила Харумэ на татами перед туалетным столиком и теперь расчесывала ее гладкие, блестящие, словно вороново крыло, волосы. Задача была не из легких: мокрые волосы Харумэ, не знавшие, что такое перманентная завивка, были настолько густыми и тяжелыми, что даже зубчики у расчески не выдерживали и ломались. Ее бледная, матовая, безжизненная кожа порозовела после принятой ванны, иссиня-черные ресницы соблазнительно трепетали. Закончив с волосами, Миэко положила руки на плечи Харумэ и осторожно развернула ее к себе, затем уселась на колени перед дочерью и внимательно осмотрела личико с едва заметным румянцем на скулах.

В чертах Харумэ, не тронутых интеллектом, до сих пор сохранилась младенческая нежность. Если не брать во внимание чувство неловкости, которое всегда возникает при взгляде на человека, чей разум всю жизнь блуждает в потемках, других недостатков в этом личике не наблюдалось. Косметике тут делать было нечего.

– Харумэ, – тихонько позвала Миэко, – не шевелись.

Она взяла девушку за подбородок и немного приподняла его. Затем вытащила из ящичка футлярчик, сняла блестящий колпачок и накрасила ее губы красной помадой. Этот яркий цвет придал чертам Харумэ живости, как будто наполнил их внутренним светом.

– Вот так, – удовлетворенно вздохнула Миэко, прижала к губам дочери маленький лоскуток ткани, взяла со столика зеркальце и поднесла к ней. Отражение казалось меньше, чем настоящее лицо, черты – более резкими, цвета – кричащими.

Харумэ, которая до этого момента покорно сносила все манипуляции Миэко, внезапно вскочила на ноги. Покрывавшее плечи полотенце слетело на пол. Халатик из тонкого хлопка в лавандовую полоску сполз, обнажив грудь.

Миэко тоже поднялась, как будто ее Харумэ за собой потянула. Она поправила на дочери халатик, прикрыв белую влажную грудь, обняла за плечи, заправила за ухо выбившуюся прядь волос и горячо зашептала, обдавая ее висок жарким дыханием:

– Сегодня ночью ты будешь не одна, Харумэ. Ты должна помочь мне, я на тебя рассчитываю. Ты ведь сделаешь это для меня, правда?

Харумэ медленно покачала головой, стараясь увернуться от щекочущего ухо дыхания, и снова замерла, уставившись в одну точку; на прекрасном лице застыло торжественное выражение. Миэко еще раз окинула дочь взглядом и побрызгала ее плечи и волосы духами.

В коридоре раздались легкие шаги. Словно почувствовав приближение Ясуко, Миэко взяла Харумэ за руку. Шаги затихли по ту сторону перегородок. Это и в самом деле была Ясуко.

– Мама, – позвала она.

– Да. Входи.

Стоявшая в тени Ясуко немного раздвинула фусума, но в комнату не вошла. Миэко, однако, ничуть не удивилась такому поведению невестки и лишь легонько подтолкнула Харумэ к выходу.

Увидев, что Ясуко обняла девушку за плечи, Миэко задвинула за ними фусума и кинулась к кровати. Упав на колени, зарылась лицом в подушку и застонала: то ли молилась, то ли на жизнь сетовала.

Через некоторое время она подняла голову, встала и, обойдя решетчатую ширму у токономы, заторопилась в западную часть комнаты. Откинув крючок на ставнях, приоткрыла их и выглянула в сад. В небе низко висела луна, высокие сосны отбрасывали длинные черные тени на заиндевевшую землю. В дальнем крыле особняка, в пристройке, через окно комнаты, когда-то служившей Акио кабинетом, пробивался свет розовой лампы, из трубы поднимался невесомый дымок, окутывая легким облачком лунный диск.

Миэко стояла, прижав рукав ко рту, совершенно не замечая холода, и все смотрела и смотрела на этот розовый свет, как будто хотела проникнуть взглядом сквозь стену и увидеть, что происходит под крышей пристройки. Выражение ее лица нисколько не изменилось – все то же безмятежное спокойствие, – но сердце бешено колотилось в груди, тело напряглось, ноги словно свинцом налились, пригвоздив ее к полу.

Закрыв ставни, Миэко глубоко вздохнула и расслабилась, словно с плеч ее упала тяжкая ноша. Усевшись на кровать, она выудила из-под подушки старый, завернутый в голубой шелк конверт, посмотрела на надпись и открыла его. Внутри лежало довольно длинное письмо, написанное шариковой ручкой на тоненьких листочках бумаги. Уверенный размашистый почерк явно принадлежал мужчине.

«Завтра я наконец покидаю Японию.

Луна сегодня необычайно яркая, и палуба такая светлая. На память мне пришли два твоих стихотворения, которые ты написала, когда я уезжал в Саппоро – позапрошлым летом вроде бы это было?..

В то время я недооценил их, назвал отжившим лиризмом Новой поэтической школы, но сегодня ходил по палубе и повторял их вслух. И снова видел твое лицо, как ты стояла в толпе провожающих, среди других дам из «Светлого ручья», и в голове моей начиналось кружение. Я так благодарен тебе, правда. Ты прощала и мой эгоизм, и все мои капризы.

Только теперь я осознал, что ты редко бывала счастлива рядом со мной; как же плохо я с тобой обращался! И ты всегда, всегда прощала меня, прощала с материнским великодушием. Может, именно эта твоя терпимость воспитала во мне тирана. Я прекрасно понимал, что, будучи замужней женщиной, ты не имеешь права заявлять о своей любви открыто, и в то же время непрестанно терзался сомнениями, умирал от желания проникнуть в твои тайные мысли и в отместку за твое молчание нарочно вел себя так, чтобы показать тебе, будто влюблен в кого-нибудь помоложе, вроде С. И даже испытывал садистское наслаждение – причем прекрасно отдавал себе в том отчет! – представляя, как сильно ранил тебя. Ты, конечно же, не знала, что вел я себя так лишь потому, что ты наотрез отказывалась уйти от мужа, – и тем не менее без слова протеста, милосердная, словно богиня, прощала мне все. Это всепрощение вкупе с очевидной покорностью мужу ставило меня в тупик, и я никак не мог разобраться в твоих истинных чувствах. Не стану отрицать, что впервые свело нас вместе твое отчаяние, твой столь оправданный гнев в отношении Т., но мне так хотелось верить, что любовь, которая родилась потом, не имела никакого отношения ни к обиде, ни к мести.