Любовь Овсянникова - На круги своя

На меня никто не обращал внимания. Я стояла, оцепенев от чужого горя, за­быв о своем несчастии, и чувствовала легкие уколы совести за непонятную причастность к тому, что разыгралось на моих глазах.

Соседка тронула меня за плечо:

— Что здесь произошло? Говорят, погибло три человека?

— Два, — зачем-то уточнила я, — третьего только ранило, — а потом слушала свои слова и не понимала, зачем и почему их произношу: — У него повре­жден позвоночник, он останется инвалидом, никогда не сможет передвигаться самостоятельно. Никогда… цена алчности…

— А кто эта женщина на асфальте? Ее, как будто, не зацепило.

— Жена, — я говорила чужим голосом, который сама не узнавала, как будто внутри меня сидел робот и вещал металлическим горлом. — Не зацепило, но она не вернется к жизни, понимание вещей навсегда покинуло ее.

— Откуда вы знаете, что будет потом? Вы так уверенно говорите, — полюбо­пытствовала соседка.

— Я знаю, что такое возмездие. Оно намного огромнее греха.

— Как странно… Я не понимаю вас.

— Не несчастье случилось, а произошло возмездие. Что тут не понимать?

Давно и долго находясь на пределе человеческих сил, в таком накале чувств и переживаний, который не каждый способен вынести без вреда для себя, я все еще жила. Все, что способно ощущать, что способно рождать реакцию организма на внешние раздражители, все покрылось у меня странным защитным панцирем. Созна­ние работало в автоматическом режиме, фиксируя происходящее, анализируя и накап­ливая его в ячейках памяти.

9. Предсказание

Прошло время, и передо мной снова встал вопрос: на что жить? Продавая кое-что из одежды, обуви и предметов быта, я добывала копейки и перебивалась со дня на день. Все больше беспокоило здоровье, я теряла силы, быстро уставала, на меня часто накатывала влажная тошнотворная слабость. У меня гасла инициатива, в голову не приходило, на чем можно заработать. Я выглядела ужасно, и нечего было надеяться, что где-то меня согласятся взять на работу. Да и выдержать полный рабочий день я больше не могла. Поначалу казалось, что достаточно взять себя в руки, проявить силу воли, отбросить мнительность, и этой болезни не станет. Но оказалось, что у меня совсем пропало желание что-либо предпринимать, я вдруг убедилась, что сила растрачена, а воля истаяла, что мнительности-то и нет совсем, а есть необратимые процессы угнетенного духа: депрессия раздолбила меня окончательно.

Каждое утро я брала заготовленный конверт с письмом, намереваясь вбросить его в почтовый ящик и, быстро вернувшись, накрыться в ванной красным покрывалом. Но это же слабость, глупая слабость, — шептал внутренний голос.

После долгих колебаний я решила продать квартиру и переселиться в мень­шую, более дешевую. Вырученных от этого денег хватило бы еще на пару лет сносной жизни.

На объявление в газете сразу же откликнулся знакомый голос.

— Я понял, что это вы продаете квартиру, узнал по номеру телефона, — сказал Аркадий Титович, друг и приспешник моего могильщика, его заместитель по коммерческой деятельности. — Куплю по сходной цене. Вы же знаете, в вашем доме живут мои родственники. Перееду поближе к ним.

— Но у вас, насколько я помню, отличная квартира.

— Оставлю ее дочери! — сообщил бодренький голосок.

Аркадий Титович не спросил, где я собираюсь жить, чем перебиваюсь, как чувствую себя. Впрочем, он многое знал от своих родственников, и думаю, что здорово радовался, ибо именно он открыто, без стеснения выталкивал меня с работы. Я помнила его слова: «Он вас не любит. Вот и не мешайте ему, вам лучше уволиться». В другой раз говорил: «Он нервничает, ждет от вас подвоха. В таком состоянии нельзя полноценно руководить коллек­тивом. Вам лучше уйти!» А ведь мы с ним хорошо ладили, не одно доброе дело вместе сделали, цитировали друг друга в беседах с коллективом, на собраниях. Правда, я подозревала, что он — человек с двойным дном, но старалась не проявлять недоверия, не разжигать в себе неприязнь к нему. И только когда забурлила грязь вокруг ста­рого директора, я зашла к коммерческому директору и сказала откровенно:

— За этими событиями стоите вы, я уверенна.

— Как вы можете так думать! — возмутился он. — Иван Ильич взял меня на ра­боту прямо со студенческой скамьи, он сделал из меня человека. Я никогда не пойду про­тив него.

— Вы ему это подстроили. Вы. Вам стоит убить меня за то, что я вижу вас насквозь.

Он вдруг скинул маску и похлопал меня по плечу:

— Ворон ворону глаз не выклюет. Мы — свои люди, и с вами все будет хорошо. Вы ведь не наделали таких глупостей, как директор? А на ваши слова я не обижаюсь, буду я о вас думать нелестно — тоже скажу. Прорвемся, а? — и он заговорщицки подмигнул.

А потом случилось то, что «он вас не любит…», «он из-за вас нервничает…» — на­глое, лживо-доверительное шептание убийственных фраз до невозможности благожелательным тоном.

Уже тогда я знала, что этот старый интриган не менее нового директора был заинтересован в моем уходе. Я долго взвешивала, кто из них на кого больше влиял, кто настаивал на моем увольнении, как на непременном условии их дальнейшей совместной работы. Чаша обвинений склонялась к этому типу, теперь звонив­шему мне, как ни в чем не бывало.

— Алло! Почему вы молчите? — вывел меня из воспоминаний деловой голос Аркадия Титовича.

— Да, это я дала объявление, — гнев или обида, ярость или горечь закипали во мне, не знаю, но что-то темное требовало выхода, давило изнутри.

— Что вы цену набиваете? Я быстро все оформлю, вам и хлопотать не придется. Соглашайтесь.

— А почему вы не спрашиваете, что случилось, где я буду жить? Разве вам все равно, что со мной происходит? Когда-то вы говорили, что мы — свои люди.

— У вас уйма родственников, не пропадете! — все с тем же оптимизмом хохотнул он.

— Как? Вы мне предлагаете идти в прислуги к племянникам? Но мне только сорок лет!

— Почему непременно в прислуги? Я такого не говорил, — он засопел, хрюкнул, изо­бражая смешок. — Вам еще замуж можно.

— Я хочу кое-что спросить у вас. Можно?

— Да боже мой! Спрашивайте — отвечаем! Хотя, — он замялся, подыскивая слова, — вы правы, это мне пристало расспросить вас о житье-бытье, да только я кое о чем наслышан. Печально, да. Болеете…

Я не дала ему закончить запоздалую, лицемерную фразу, перебив вопросом:

— Вы знаете, что такое возмездие?

— Какое возмездие, голубушка? О чем вы? Понимаю, у вас есть основания на меня обижаться. Но посудите сами — все хотят жить, — он раскатисто, не сдерживаясь, рас­смеялся. — Вы еще расскажите что-нибудь о грехах, о том, что бог за них меня накажет. Ха-ха-ха! — дребезжала трубка. — Чудес не бывает!

Он бы еще долго говорил, изысканно изгаляясь. Но я начала гореть, словно в лихорадке. Появились рези в глазах, показалось, что я сейчас ослепну. Закружилась голова, вокруг меня заметались зеленые молнии. Я торопливо перебила его, не совсем понимая, что и зачем говорю: