Григорий Канович - По эту сторону Иордана

Валентина смотрит, моргает. Видно, не посвящена. И Юлька рот раскрыла, переводит глаза с бабы Нели на мать и обратно, рот начинает кривиться. Одна Циля ничего не поняла, собирает с тарелок остатки жареной картошки, складывает на свою.

Леночка замолчала. Стоит, гладит бабу Нелю по голове. Устраивать, понятно, ничего не нужно, все уже устроено, пробивная у меня внучка, можно себе представить, с каким трудом. Нарочно, что ли, со спины зашла, чтобы в глаза не смотреть? Слезы у бабы Нели высохли. Тут уж не до слез. Что же, бабуля, вот ты выла утром — на свалку вас, на свалку — вот и свалили. Ты-то просто так выла, от усталости, сама-то не верила. Плохо тебе сегодня было, тяжко? Теперь хорошо будет. Устала, бабуленька? Теперь на отдых пойдешь.

Леночка молчит, не понукает, не уговаривает. Кто первый слово скажет? Юлька вдруг разревелась.

— А ты чего?

— Не хочу, чтоб бабушка уезжала.

Леночка возвращается на свое место, садится рядом с дочерью.

— Глупенькая, бабушка с нами остается.

— Валентина твоя мама, а я хочу бабушку. Бабу-улю…

Валентина голову низко опустила, капает слезами в тарелку.

Леночка обводит свою семью взглядом:

— Да что вы так, навек расстаемся, что ли? Валентина, чего молчишь?

Валентина только трясет головой, не поднимая глаз.

— Мы будем их навещать, а бабулю к нам в гости привозить будем, когда только захочет, это совсем недалеко… бабуля, правда ведь? Бабуля?

Но баба Неля тоже молчит. Что тут скажешь?

Леночка смотрит на нее, смотрит и вдруг падает лицом на плечо дочери, глухо взрыдывает:

— Нам ведь жить надо! Дышать нечем! Ну, пусть остаются, пусть! Пусть все идет к чертовой матери… Для вас же стараюсь… Что я, изверг какой?

Теперь плачут все три.

Баба Неля не плачет. То ли пожалеть их всех надо, то ли посмеяться над ними, но баба Неля уже видит их как в перевернутый бинокль, все они, кроме Цили, уже отодвинулись от нее вдаль, их уже плохо видно и едва слышно. А Циля, наоборот, придвинулась, совсем рядом, как сквозь увеличительное стекло, смотрит на бабу Нелю вопросительно, что-то, видно, до нее постепенно доходит. Скрипит еле слышно:

— Ча-аю?..

Думала, не заснуть, но баба Неля совсем не ворочается перед сном, засыпает на удивление быстро и спит крепко. Просыпается в предрассветных сумерках от громкого Цилиного шепота:

— Только жить, только жить…

Ноги болят немного меньше. И в груди, кажется, отпустило. Баба Неля, еще окутанная теплым сном, лежит, не вспоминая. Кухня в полумраке, пробиваемом первыми сине-зелеными отблесками рассвета, кажется просторной и уютной. По ней ходят бесшумные тени, легкие запахи вчерашней пищи, ненавязчивые и даже приятные. За год с лишним хорошо обжили этот чужой дом. Эта мысль тоже чем-то приятна бабе Неле, в конце концов не так уж плохо и прожили этот тяжелый год, боялись, будет хуже. А теперь вот на другую квартиру…

И вспомнила.

— Только жить, только жить, господиисусе, только жить…

Циля-Циля, не поможет тебе Иисусе. А не случайно древняя твоя гимназическая привычка вдруг выскочила, видно, все-таки тряхнуло тебя.

Что ж, Нелечка, за дело. Не откладывай, час не такой и ранний, а на это время понадобится.

Баба Неля выбирается из постели, нащупывает в стакане на столе челюсть, надевает. Не забыть Циле тоже. Шарит под матрасом, вытаскивает пластиковый мешочек с деньгами, сэкономленными от покупок. Давно не пересчитывала, интересно, сколько там? Кладет на стол, сами пересчитают. Снимает застиранную ночную рубашку, вынимает из-под подушки свежую, ненадеванную, еще оттуда. Приглаживает волосы — стрижка короткая, укладывается послушно. Умыться, зубы почистить? Времени мало, сойдет и так.

Теперь Цилю. Подходит к ее топчану, Циля вроде спит, но тут же открывает глаза. Баба Неля садится на топчан.

— Циля?

— Чаю? — шепчет Циля.

— Мама, — Циля начинает мотать по подушке растрепанной головой, словно не хочет слушать бабу Нелю. — Мама, открой рот. Наденем зубы.

Голова останавливается. Циля послушно открывает рот.

— Ты сухая?

Циля кивает, несколько раз подряд, но баба Неля просовывает под нее руку, проверяет. Сухая пока.

— Давай трусы наденем.

— Ночью? — шепчет Циля.

— Скоро утро.

— Ну, давай.

— И рубашечку поменяем.

— А надо?

— Хорошо бы.

Циля покорно поднимает ноги, протягивает руки, приподымает с подушки костлявую спину.

Под конец баба Неля плотно повязывает редкие космы большим носовым платком. Циля лежит аккуратная, ровно вытянув по бокам руки, и смотрит прямо на бабу Нелю. Баба Неля ложится рядом с матерью, прижимается ней, обнимает длинное дряблое тело, которое не обнимала из брезгливости так давно.

Почти светло, за окном кричат птицы. Циля поворачивается к дочери лицом, глаза в глаза, но руками не касается, по-прежнему держит вдоль тела. Спрашивает в полный голос:

— Будем спать?

— Да, мама.

— Ты со мной вместе?

— Вместе.

— А проснемся когда?

— Не знаю.

— Ты не хочешь просыпаться?

— Нет, мама. А ты хочешь?

Циля не отвечает, уже заснула.

Баба Неля закрывает глаза. Теперь сосредоточиться. Мешают птицы, но у бабы Нели большой опыт.

Первый блок, серый, тяжелый, как будто немного влажный. Второй, третий, один к другому. Укладывать как можно плотнее, чтоб без щелей. Для верности лучше будет с раствором, баба Неля берет шпатель, но раньше она этого не делала, эта работа представляется неотчетливо, получается неровно. Ладно, не красота важна, а чтоб воздух не проникал. И поскорей. Не отдельными блоками, а сразу целыми рядами. Топчан стоит в углу, так что нужно только две стенки, хорошо, что потолки невысокие, успею.

Птиц уже почти не слышно. В ногах стенка сложена целиком, в боковой остался только небольшой проем у изголовья, десяток блоков.

Готова, Нелечка?

Готова.

Быстро-быстро закладывает проем. Последний блок. Держа его в руках, баба Неля открывает глаза. На Цилино лицо падает небольшой квадрат света. Циля спит тихо, даже обычного клокотанья в груди нет. Баба Неля осторожно вставляет последний блок на место, заглаживает пальцами раствор. Становится темно. Но, видно, баба Неля шевельнулась, шевелится и Циля.

— Мир фурн, — говорит она доверчиво и обнимает дочь обеими руками.

2000

«Мудрых женщин не бывает. Не стоит обольщаться даже насчет собственной матери. Ее вера в тебя также далека от мудрости, как хитрость, коварство, изворотливость и продажность…»

Эту свежую мысль высказал Мирон Сугробов, несчастный еврей из Караганды. Несмотря на такую патетику, мать свою он ставил выше иных матерей, да и выше всех остальных женщин на свете. Но в общении с ней был по-сугробовски прям. Каждый божий вечер, возвращаясь с очередного ристалища, он бросал в родные глаза ожидающей его старушки такие слова: «Боже мой! Как ты постарела!»