Валерий Баранов - Теория бессмертия

Ведь осушив поток божественных чувств как сокровенный источник любви своими преступными или развратными деяниями, человеческие существа могут скрасить ужас своего положения лишь «обмениваясь слизью», как рыбы.

Она плыла, задыхаясь от наслаждения по волнам своей сексуальности, недосягаемая во всём: в своей проницательности, интуиции, сообразительности, в своих эмоциях и рефлексах.

Как большая и нежная рыба, она ощущала себя принадлежащей природе вместе с этим насильником, но высшей в этом единстве и потому способной одержать верх. И она ощущала это тем полнее, чем достаточней жалил его член.

И ещё один глубокий смысл раскрывался ей: старания насильника принуждали её считать личную слизь высшей формой духовной влаги, сродни той решимости и мужеству, которые порождаются убогостью и повседневностью ситуаций, и в которых находятся тысячи обычных женщин…

Так, не является ли самой массовой и самой естественной из всех трагедий их борьба за любовь?

И та, которая бережёт свою любовь, и та, которая играет ею — рискуют в одинаковой степени. Разница лишь в том, что чистую, или житейски не осмотрительную женщину, беда застигает врасплох, ошеломляет, парализует и втаптывает в грязь, но развратной шлюхе, оставляет ещё наслаждение для борьбы.

Всё-таки в момент оргазма она потеряла сознание.

Но перед этим были последние секунды её высшего наслаждения, когда в её нежное, уже жалостливое, смиренное, и раскалённое нутро ударил последний завершающий аккорд, с такой откровенной силой, что всё в ней переполнилось, и в полуобморочном состоянии она оказалась где-то там, в пустоте, вытворяя с собой и с тем другим странные вещи.

Это было её личной и одинокой борьбой, уже где-то в космосе… Лицемерной женской провокацией во мраке, со странными телодвижениями бёдер и ягодиц, в бесконечной бездне, в астрономической номинальности. И… о, триумф! Какая победа над наслаждением! Как будто его устранение, насильника, было для неё вожделенной целью: в конце концов она сама, она, одна, без никого, и ничего, кроме неё, одна в абсолютной темноте… добралась до своего предела. Горькая грань, пряный привкус извержения, одинокий финиш! Но всё было гордо, ошеломляюще, отмечено истинной зрелостью духа, ставшего самостоятельным. Однако вместе с тем — всё ужасно, потому что она, лишённая какой бы то ни было защиты, ощущать самою себя, в руках чудища, и иметь возможность делать с собой всё, всё, всё!

Когда она очнулась, то сразу почувствовала, что упустила его. Пошарила рукой в темноте и нащупала ручку своей сумки, и ощутила такое укрощение, такое умиротворение, даже какое-то блаженное облегчение от холодного бетонного пола, которого касалась её рука: «Ну, конечно, теперь-то я знаю, что мне делать…»

В неё вернулась память из детства, от прикосновения к этой каменной извечности, всё обрело смысл: женщина возродилась женщиной, господин — господином, насилие — насилием, камень — камнем, и всё будто вошло в свои рамки.

Сиверин выскочил из подъезда. На улице от него повалил пар. От подъезда он рванул сразу влево, добежал до контейнеров с мусором, остановился, свернул за них и пошёл прямо по снегу в глубь двора, пока не набрёл на беседку.

Там он осмотрелся, забрался вовнутрь этого меланхолического сооружения, встал на колени и принялся оттирать снегом и потом шарфиком брюки вокруг ширинки, посматривая на дом и на подъезд из которого вышел минуту назад.

Закончив с брюками, он уже не отрывал взора от подъезда.

Теперь он вполне чувствовал тот ужас, которым наполнила его душу изнасилованная им женщина… Слишком он вычерпал всю бездонность её женского кошмара, что само отсутствие этой женщины сейчас уже стало для него важнее всех самых сладких в мире голосов и дуновений — нет, всё остальное было лишь орнаментом, а важным было лишь наличие жертвы или отсутствие оной!

Уши Василия были настроены исключительно на звук шагов, на скрип дверной пружины, а глаза искали только формы, сродни заповедным, и даже показалось, что вот-вот и уловят… что вот-вот и отгадают.

Но, ничего не происходило.

Густо валил снег, и стояла такая тишина, что казалось — всё обложили ватой.

Тогда Сиверин поднялся с колен и крадучись пошёл к подъезду. Он умудрился открыть дверь так тихо и осторожно, что не скрипнула пружина, вошёл в темноту и прислушался, но никого не почуял. Тогда он, как и раньше, забрался на перила, упираясь руками в стену, нашарил в темноте лампочку и ввернул её.

Когда зажёгся свет, он бесшумно, как кошка спрыгнул на пол, внимательно всё осмотрел, забрал Валькину сумку и вышел из подъезда.

Кружилась голова, и подташнивало, когда Светлана Адамовна не позвонила, а открыла дверь своим ключом.

Хорошо, что сейчас никто из домашних её не встретил, не вышел посмотреть, что она принесла из магазина.

В этот раз она не обиделась, хотя, как правило, всегда обижалась, когда дочь или муж не выходили ей навстречу из своих комнат. Она бросила сумку с продуктами на столик, сняла с себя шубу, сапоги и спряталась в ванную комнату.

Только когда закрыла дверь в ванную на слабую защёлку, Светлана почувствовала себя в относительной безопасности, будто бы дикая погоня утихла и увязла в пурге, охотники отстали от собак, собаки потеряли следы, а ночное зимнее небо намерено укрыть всё снегом забвения, и покоя…

Она умылась и засмотрелась на себя в зеркало.

Неожиданно ей вспомнилось одно место в романе Льва Толстого, когда Анна Каренина утром, последнего трагического дня её жизни смотрела на себя в зеркало: «„Кто это? — думала она, глядя в зеркало на воспалённое лицо со странно блестящими глазами, испуганно смотревшими на неё. Да это я“, — вдруг поняла она, и, оглядывая себя всю, она почувствовала на себе его поцелуи и, содрогаясь, двинула плечами. Потом подняла руку к губам и поцеловала её».

Она уже, было, решила напустить воду, но о чём-то вспомнила, вышла из ванной, забрала со столика в прихожей сумку с продуктами и отнесла на кухню. Потом вернулась в ванную, намочила полотенце, вышла в коридор, где висела её шуба, принялась внимательно осматривать и обтирать её влажным полотенцем со всех сторон, заметила, что одна из трёх пуговиц висит на одной ниточке, оторвала её и положила пуговицу в карман шубы. Потом заглянула в комнату к мужу и спросила его:

— Паша, а где большой фонарь, с которым ты ходишь в гараж?

— Посмотри под ванной или в туалете на полке. А зачем тебе? — не подымаясь с дивана спросил муж.

— Внизу опять лампочка перегорела… А сейчас я заметила, что у меня пуговица от шубы потерялась. Вот и вспомнила, что когда заходила в подъезд, то что-то упало и покатилось.

— Сходить с тобой?