Валерий Баранов - Теория бессмертия

Вскоре снова вернулся и раздвинул шторы, и открыл окно. Безрассудно, он взял со столика бутылку шампанского, сделал глоток из горлышка, поморщился, пошёл в туалет и стал лить шампанское в унитаз, и смотреть, как оно пенится. Потом ушёл на кухню, выбросил, пустую бутылку в помойное ведро, туда же вытряхнул окурки из пепельницы и объедки с блюда. Вымыл посуду и пепельницу, но чувство какой-то неразберихи в душе осталось.

Тогда он открыл холодильник и достал от туда бутылку водки, банку маринованных огурцов… Посмотрел на бутылку, на огурцы, подумал и убрал, то и другое назад, в холодильник. Пошёл в ванную и включил душ.

Он уже стоял под душем минут десять: вымыл с шампунем голову, а потом, пробовал разную воду: то совсем холодную, то потеплее, но ничего и не мог понять.

Такая подлость! Обнимал ли он её? Или, наоборот, он её всё время отталкивал? Держал за груди. А вот ладони её, отвратительно, всё это время были на его ягодицах! Это точно.

Столь откровенным и ненавистным показалось теперь это место для её рук…что врождённое внутреннее ощущение гармонии и симметрии, которое он настойчиво предполагал понимать морально и жизненно, воплощая его внутри себя, и при помощи энтузиазма, доводя до совершенного понимания — пукнуло.

Что же ему нужно всё-таки сделать?

Наконец он выключил воду, вытерся полотенцем.

Одеваться он не стал, а взял и вытряхнул из гранёного стакана, что стоял на ванной полочке под зеркалом, зубные щётки и вымыл этот стакан с мылом. Взял с той же полочки флакон одеколона и вылил всё его содержимое в стакан. Получилось больше чем полстакана.

Он добавил ещё на два пальца холодной воды и размешал всё ручкой зубной щётки — жидкость в стакане побелела.

Обнажённый, он прошёл в спальню и там, в два приёма выпил разведённый одеколон, закусывая шоколадными конфетами.

От шоколада распластался по кровати.

Пока лежал — вспомнил, как Галкин ему рассказывал, что поводом, но не прямой причиной написания картины «Смерть и симметрия любви» послужил случай произошедший в Нью-Йорке тридцать пять лет назад.

Летом 1968 года тогдашний мэр Нью-Йорка Джон Линдси объявил об открытии фестиваля монументальной скульптуры и предложил ведущим художникам выставить свои работы. При всей своей внешней простоте — идея утончённая.

Класу Ольденбургу достался участок в Центральном парке, как раз за художественным музеем Метрополитен. Он вырыл «могилу», а затем, вновь закопал её, объявив, что это и есть его произведение искусства.

Выкопал, закопал. Сплошная симметрия: «Я называю прекрасным вне меня всё, что содержит в себе то, от чего пробуждается в моём уме идея отношений, а прекрасным для меня — всё, что побуждает во мне эту идею».

Сиверин сходил, почистил зубы, надел свежее бельё, новую рубашку с галстуком и совсем другой, не серый, а светло-коричневый костюм, и вышел на улицу.

Так же как вчера днём, а потом вечером и ночью — погода стояла великолепная. Он прогулялся по Советскому проспекту и скоро заметил за собой слежку.

Осторожное следование за ним.

Незабываемые мгновения откровенности!

Зачем ей красться — было бы естественней, если бы она свободно пошла навстречу, это только он должен скрываться от своей убийцы, впрочем, неудивительно, что теперь их обоих заразила конспирация. Её регулярно приглашают на беседы в прокуратуру, а он… Он сделал изящный манёвр и возле магазина «Лакомка» прошёл мимо неё в притирку, и рыгнул одеколоном ей прямо в лицо. Затем он прошёл перекрёсток, автобусную остановку и зашёл в туалет.

Но она дождалась.

— Здравствуй?

— Здравствуй, Таня.

— Поговорим?

— Я как раз, сегодня, выделил себе полтора часа на прогулку и разговоры.

— Вот и хорошо. Пошли в городской сад. Посидим там настойчиво и уединённо, на какой-нибудь лавочке.

— Тебе что-нибудь сразу купить? — Сиверин перевёл взгляд с неё на ларьки, — Пива? Пепси-колы? Презервативов?

— Думаешь, в этом есть что-то значительное? Скорее голое… я не предохраняюсь. И, потом, я не знаю, что к твоим покупкам, потом, ещё придётся прибавлять: твои поцелуи, или твои оскорбления. Я плохо разбираюсь в этой, в твоей, идиотской изысканности.

— Извини. Ты сегодня какая-то беспокойная, взбудораженная… у тебя случайно не ангина?

В ответ она только презрительно пожала плечами.

И они уверенно пошли в сторону городского сада, она — чуть впереди, он — за ней, пытаясь догнать или вообразить, что идёт в ногу с ней.

Воодушевлённо, пытаясь произвести впечатление абсолютной безразличности, к прохладе и сырости, к пряным и нежным запахам осени, они выбрали в тихом уголке скамейку.

Некоторое время они сидели и молчали.

— Ты хотела поговорить со мной?

— Я, наверно, покончу с тобой.

— Эту фразу я уже слышал сегодня во сне. Ты послала её мне под утро. Только без слова «наверно».

— Потому что прошедшую ночь ты был с какой-то женщиной… Не отпирайся. Я в этом абсолютно убеждена. Кто она такая?

— Обычная замужняя женщина. Тебе даже не стоит с ней знакомиться.

— Не понимаю тебя Василий! Какого рожна тебе надо? Ведь красивей и лучше меня ты уже никого в этом городе не найдёшь.

— Это красивей и лучше тебя я в этом городе никого не найду? Какая ослепительная ложь… Произнесённая с чистым сердцем. Ложь, которая тобой даже и не ощущается как ложь. Да и какую я могу от тебя требовать правду, если из-за тебя, из-за твоей лжи уже погибло столько мужчин.

— Я не помню ни одного.

— А я кое-что помню… Помню как к одной красавице: то ли проституточке, то ли так, к любительнице, ходил мой друг. Вроде чертёжницей она работала, а может копировщицей в проектном институте — суть не в этом. Суть была в том, что мой дружок совсем извёлся — просил у неё, просил, даже всяческие блага за это сулил… а она ни в какую! Всем давала, а ему — нет! И неизвестно как долго бы эта канитель продолжалась, только моему дружку совсем невмоготу стало. Оттащил он её чертёжный комбайн от подоконника, маленько в сторону, чтобы только раму можно было приоткрыть, да и сиганул из окна, прямо головой об асфальт.

— Счастливчик.

— Дмитрий так ударился головой о площадь Пушкина, что никто потом так и не смог разобрать: счастливое или несчастное было у него выражение на лице, когда он лежал в гробу.

— Успокойся, он был счастлив именно в тот момент, когда летел вниз. Вспомни, у Бунина, как Митя: «с наслаждением выстрелил» себе в рот.

— Ах, какие мы добренькие! Тебе бы лучше со своей дерьмовой добротой лежать на диване в своей чистенькой однокомнатной квартирке, на краю города, там воздух посвежей, грызть ногти и плевать в потолок.

— Это скучно.

— Ты зевнула? Ай-яй-яй, вот это уже было наиграно! Что за маскарад! Для кого? Зачем? И эта осторожность… как будто кто-то не позволяет твоей особе целиком отдаться тому, что ты с таким успехом сейчас претворяешь.