Валерий Баранов - Теория бессмертия

Свободных сидений в салоне автобуса было достаточно, но они всю дорогу простояли на задней площадке. Когда автобус стал сворачивать на мост, центробежная сила потащила Соколова на неё, а она подняла голову и подставила губы для поцелуя.

На остановке «Весенняя» они вышли из автобуса, и пошли к Федулову. Всё случилось у Федулова из-за того, что Соколов договорился последнюю ночь ночевать у него и заранее перетащил к нему свои вещи. Договорился он ради экономии, из-за причины той, что теплоход «Заря» уходит в пять утра, а от своего дома до речного порта так рано ему можно было доехать только на такси.

Федулова в квартире не оказалось. Пахло одеколоновой сиренью. На столе стоял пустой флакон из-под одеколона, пустой стакан и в фольге полплитки шоколада.

Татьяна как вошла, так и остановилась возле зеркала, надула губы, стала с недовольством себя разглядывать.

Соколов обошёл всю квартиру, по дороге включая все выключатели, возвратился к ней, подкрался сзади, обнял, потом развернул к себе, стал целовать. Когда он на секунду отстранился, чтобы перевести дух, Татьяна сделала такой жест, как будто смахнула с лица его поцелуи, как, например, смахивают с ресниц паутину.

— Долго ты собираешься меня мусолить в этом коридоре, как школьницу? Иди, и выключи иллюминацию, потом раздевайся и ложись в постель — я приду.

Её слова оглушили мгновенно.

Её слова, говорили о том, что она уже забыла про него, что он не тот, с кем она говорила полчаса назад возле здания редакции, с кем ехала в автобусе. Он, растерялся.

Татьяна ждала, когда он пойдёт исполнять, глядела на него настойчиво и упорно, и у неё блестели глаза, и полностью отсутствовал цвет у глаз — был только блеск.

Какого цвета блеск?

Блистающего.

И вот так, блестя глазами, она добавила ещё два слова. Эти слова — секрет. Её секрет. Она сказала: «я дам».

И в ответ, он, открыл свой секрет, сказал: «Ты женщина моей мечты».

Он сказал. Получилось, что у него была мечта. Есть мечта. И эта его мечта — всего-навсего, всего лишь, одна-единственная женщина.

И вот эта женщина, о которой он всю жизнь мечтал, стоит против него. И она ему даст. Вот и всё. Ничего больше. Вот они стоят друг против друга: мечтатель и мечта.

Вещество и антивещество.

— Лягу, не молясь, с добрым молодцем в травку сочную, в постельку пуховую, не перекрестившись, утром встану не благословясь, пойду из двери в двери, в третьи двери, из ворот в ворота, втрое ворот, в чистые поля. На море на Окияне на острове Буяне стоят три кузницы. Куют на четырёх наковальнях. Бес Салчак, не куй белого железа, а прикуй доброго молодца кожею, телом, глазами карими, кудрями чёрными. Не сожги древесный уголь, а сожги ретивое сердце в добром молодце, а в глазницы ему угольки положи, чтобы жгли-горели угольки нестерпимо, и видел бы он вместо меня, Тани, Княжью Птицу Паулин, с лицом белым, с губами огненными, с глазами безумными. Ключ — небо, замок — земля.

Он был совершенно беззащитен в своём ничтожестве.

Слепой.

Он ничего вокруг не понимал.

Почему-то оказалось, что везде горит свет. И почему-то свет горел не только в той комнате, где была постель, а даже и в той, где ничего не было. И в туалете, и на кухне — тоже горел свет. Он был ослеплён, но не светом — любовью. Он пошёл выключать. А когда, наконец, стало везде темно — они нашли друг друга. Он, решительно, радостно и торопливо овладел Таней.

У него это получилось простецки, но довольно умело и ловко, что он даже удивился — как это всё конкретно у него получилось. Он лежал рядом с ней, радостно глядел в потолок и думал: «Как это всё по-мужски, по-деловому у него получилось. Однако, он всего-навсего один из всех её мужчин. И если к тому, что только что с ними произошло, отнестись правильно, то лучше, конечно, надо у неё сейчас же спросить. Всё уточнить. Потом, ведь, она не расскажет: кто — кого. Кто давал, а кто брал. Кто, кого, кто».

Сформулировав это самое: «кто-кого-кто»… Соколов прислушался уже не к себе, потом повернулся на бок, приподнялся над Татьяной и удивлённо спросил её:

— Тебе плохо? Ты, плачешь, Таня?

— А ты… Не чувствуешь, что я осталась лежать раскоряченная, словно лягушка? У меня ноги судорогой у меня свело. Соедини их вместе, только медленно и осторожно.

Соколов виновато, испуганно, нежно и решительно принялся выпрямлять Танины ноги, «соединять их вместе», благоговейно оглядываясь на страдания, отражавшиеся, будто в иконе, на её лице.

— Уф… Как больно… Такая судорога… Всё потому, что мочевая кислота быстро успела накопиться в мышцах, — боль немного отпустила и Таня теперь глубоко дышала, осторожно и нежно гладила свои бёдра, но продолжала говорить, — мышцы были обмануты, очень сильно и напрасно были напряжены, в тот самый момент… Ну, ты понимаешь, в какой момент… У меня в такой момент всегда много адреналина в крови, слишком много адреналина… Один, сплошной адреналин… Это когда-нибудь закончится катастрофой.

— Ты мне должна всё, всё, всё рассказать.

— Что, всё рассказать?

— О том… Что ты чувствовала? Каково было тебе со мной?

— Господи. Зачем тебе это нужно?

— Очень нужно.

— Плюнь!

— Нет, нужно.

— Ну что ж, слушай… Раз тебе это очень нужно: ты раздвинул мне ноги, залез на меня и воткнул в мой розовый куст своё копьё. И тут же запел хор мальчиков-евнухов с небесными голосами.

— Хватит! Нет?

— ……..

— Потом полетели ввысь, взорвались и рассыпались золотым дождём сотни ракет? Ни фига! Ты просто засунул мне во влагалище член, и дрочил свой член моим влагалищем, пока не спустил.

— ……..

— Не красиво? Давай красиво. Ты запустил своего соловья в мою горницу, и среди соловьиного щёлканья, среди настоящих соловьёв, которые воспевали мой розовый куст и любовь, чтобы размножаться, твой соловей был последним дерьмом. А настоящие соловьи пели потому, что им был дан от природы голос, и не требовалось сердца, пели только о счастье, совсем не как воробьи, которые чирикают о хлебе насущном, хотя и воробьи бывают на что-то способны, если всякая жизнь на земле, будь она человечья или птичья, проходит под знаком всепожирающего времени: коли живёшь — плати оброк смерти.

— ……….

— Ты ничего не сумел. Может, у твоего соловья оказалась не та масть, не тот номинал, не тот размер? Может не та последовательность? Он не даже не чирикал как воробей. Но, ведь, это был не один ты — мы вместе… Всё это было нами допущено. Всё в своих масштабах.

— ………

— Хочешь знать, как я теперь себя чувствую? Тогда представь, что на тебя вылили ведро помоев. И ты лежишь в этих помоях абсолютно прозрачный.

— Прости, я не любовник, я наоборот — поэт.

— Прежде всего, ты мужчина. Давай, буди своего соловья и принимайся за дело, серьезно принимайся и основательно. Я, тоже, могла быть бы поэтической женщиной, однако, всего, я обычная библиотекарша, но ты сейчас должен сделать так, чтобы я улетела в космос. Чтобы не просто слетала туда, а чтобы там ещё наследила.