Виктор Свен - Моль

До смены оставалось около получаса, и это время, обычно, заполнялось суетней, шутками и легким переругиванием. На этот раз общежитие молчало.

Костя Туровец посмотрел по сторонам и перехватив косяще-злые взгляды комсомольцев, вышел из комнаты.

Даже не зайдя в столовую, он направился на строительный участок и до пяти часов вечера работал с остервенением, со страстью, с искренним и непонятным желанием сделать очень и очень много.

Потом, уже возвращаясь домой после смены, он попробовал было разобраться, ради чего он так старался. Что не для себя — ему стало ясно. Тогда для чего?

Костя посмотрел на свои молодые и крепкие руки и тут же представил себе десятки тысяч тощих кулацких рук, с таким трудом ковырявших землю лопатами.

На дверях общежития он увидел объявление:

Сегодня, в клубе строителей,

в 8 часов вечера,

закрытое комсомольское

собрание. На повестке дня:

«Персональное дело К. Туровца».

Внизу объявления, крупными буквами, было выведено: «ЯВКА ОБЯЗАТЕЛЬНА».

«Для меня не обязательна, — подумал он, войдя в комнату. — Так что, может быть, и не пойти?»

В комнате были те семь комсомольцев, которых он совсем недавно считал если не друзьями, то товарищами. С ними он уже больше года работал, иногда по двенадцати часов в сутки, отбывал «почетную сталинскую вахту», чтобы после нее, в изнеможении, повалиться без сил на грязные нары.

Он всегда был с ними. Он такой же, как они, успокаивал себя Костя, и тут же почувствовал себя стоящим перед стеной. Стена окончательно и навсегда отделила его от них.

Он молча, даже не сняв грязных сапог, взобрался на нары и лег. И опять стал думать о том, что на это собрание не пойдет. Зачем идти? Но как только принял это решение — сам себе сказал, что пойдет обязательно! Он должен быть там, на собрании, доказать всем, что они станут разбирать не его «персональное дело», а участвовать в гнусном балагане, играя роль жалких статистов.

«Персонального дела» нет, убеждал себя Костя Туровец, и вдруг с необычайной яркостью увидел всю свою родную землю с Москвой, с городом Петра, древним Суздалем и с полесской деревушкой, в одной из изб которой девятнадцать лет назад родился он — Костя Туровец.

Ему показалось, что девятнадцать лет, — это не просто сумма двухсот с лишним месяцев, а целая эпоха, над которой бушует ураган дикой системы, перемалывающей людские судьбы.

До «закрытого собрания» оставалось еще два часа.

Костя Туровец восстановил картину точно таких же собраний, на которых ему самому приходилось принимать участие в рассмотрении «персональных дел», чаще всего связанных с проникновением в комсомол «классово-чуждого элемента».

Вспомнив об этом, он должен был признать, что его собственному «персональному делу» следовало возникнуть давно. Почему? Да потому, что хотя у него честная и безукоризненная биография, он, Костя Туровец, чужой и партии и комсомолу.

Его увлекали книги, знания, всё то, что относится к культуре. Путь к большой и настоящей культуре лежал через университет. Но переступить порог университета он не мог, и тогда — по совету своего школьного директора Петра Петровича — он протянул руку к комсомольскому билету. Против своей воли.

«Иди, Костя, — уговаривал Петр Петрович. — Иди. Перед тобой — будущее. Я знаю твои способности. Я знаю, почему ты не хочешь стать комсомольцем. Но что поделать, Костенька! Примирись, претерпи! Неси свой крест. Для пользы людям не сегодня, так завтра. Или послезавтра. Потому что так продолжаться вечно не может…»

Каким всё это кажется далеким!. Костя Туровец закрыл глаза, чтобы лучше представить себе то, что ушло в вечность, и с удивлением увидел свою ошибку: далекое прошлое стояло рядом, так близко, что надо лишь протянуть руку и можно будет прикоснуться к старому изношенному пиджаку Петра Петровича.

Костя Туровец не обвинял Петра Петровича. «Неси свой крест», — говорил Петр Петрович. Костя понес свой крест. «Будь всегда с совестью», — говорил отец. От совести он, Костя Туровец, отступал и тогда, когда голосовал «за», и тогда, когда видел умирающих от голода и непосильной работы привезенных под конвоем раскулаченных крестьян, и тогда, когда слушал доклады о светлых горизонтах нового мира.

Совесть! О ней он думает сегодня, сейчас. Почему? Неужели только потому, что предстоит разбор его «персонального дела», решение по которому будут выносить такие же, как и он сам, Костя Туровец?

— Эй, ты! — крикнул кто-то снизу и тронул сапог Кости Туровца. — Не забудь: сегодня в восемь твое персональное дело. Слышишь? Мы пошли на собрание.

Когда в общежитии уже никого не было, Костя Туровец спустился с нар и присел к столу. На столе валялась грязная тряпка. Ее он видел и вчера и позавчера, но сегодня она выглядела так омерзительно, что Костя Туровец не выдержал и швырнул ее в угол.

Теперь как будто бы ничто не мешало. Он оглянулся вокруг. Нары… Вбитые в стену гвозди, на которых висели замызганные куртки. Вон там, у дверей, чьи-то сапоги и ведро со вмятыми боками… Над ведром и сапогами — портрет Сталина и красный флажок… Ах, да, вспомнил Костя Туровец, это переходящий красный «вымпел» за победу в бригадном соревновании.

И вдруг память опять метнулась назад, к учителю Петру Петровичу, к его деревянным сундукам, битком набитым книгами. Эти книги читал Костя Туровец, и с каждой прочитанной, так ему казалось, он поднимался всё выше и выше, а мир — раздвигался всё шире и шире, приглашая идти дальше, маня какой-то загадочной целью.

«Ну, да, — сказал себе Костя Туровец, — это было тогда, когда… да, тогда, когда Петр Петрович говорил, что надо претерпеть и нести Крест».

И вот прошло два года. Он уже побывал на двух заводах, теперь — третий, в Омске, в Сибири, куда идут и идут бесконечные товарные составы, везущие людей на верную смерть то ли в тайге, то ли в тундре.

На этом третьем заводе, в Омске, на котором теперь работает Костя Туровец, умирают крестьяне, совсем похожие на его отца.

Зачем всё это нужно? И кому?

На заданный самому себе вопрос Костя Туровец не успел ответить. С грохотом открылась дверь и вбежавший комсомолец закричал:

— Ты чего сидишь? Там тебя ждут!

— Что? — спросил Костя Туровец и тут же вспомнил, что предстоит разбор его «персонального дела».

— Идешь?

— Иду.

— Тогда давай! Пошли вместе!

— Без тебя дорогу знаю.

— Мне Карпенко приказал тебя привести, — угрожающе сказал комсомолец. — Так что смотри! Там и уполномоченный будет.

Когда за посыльным закрылась дверь, Костя Туровец опять и очень внимательно, словно прощаясь навсегда, оглядел и нары, и деревянную скамейку, и мятое ведро.

— Так-то, — сказал он и направился в клуб строителей.