Джон Кутзее - Мистер Фо

Я могла бы рассказать о нашей жизни на острове подробнее, гораздо подробнее: как мы день и ночь поддерживали огонь, как мы добывали соль, как, не имея мыла, мылись золой. Однажды я спросила Крузо, не знает ли он» как сделать некое подобие свечи или лампы, чтобы нам не нужно было с наступлением темноты ложиться, словно дикарям. Крузо ответил мне такими словами:

- Что легче, научиться видеть в темноте или же убить кита и вытопить его жир для свечки?

Я могла бы ответить ему разными колкостями, но, вспомнив свою клятву, попридержала язык. Простое объяснение было в том, что Крузо не желал на своем острове никаких перемен.

Я провела на острове около месяца, когда однажды утром Крузо вернулся с террас и пожаловался на плохое самочувствие. Видя, что он дрожит, я уложила его в постель и тепло укрыла.

- Ко мне вернулась старая лихорадка, - сказал он. - Ее не лечат, она пройдет сама по себе.

Двенадцать дней и ночей я ходила за ним, я держала его изо всех сил, когда он бился в судорогах, рыдал, молотил кулаками и кричал по-португальски, обращаясь к теням, которые виделись ему во тьме. Однажды ночью, когда в течение долгих часов он стонал и дрожал, а руки его были холодны как лед, я легла рядом с ним, крепко обхватив его руками, чтобы согреть, боясь, что иначе он умрет. В моих объятиях он наконец заснул, и я забылась с ним рядом, хотя и тяжелым сном.

Все это время Пятница не предпринял даже попытки помочь мне, он сторонился хижины, точно мы оба заразились чумой. На рассвете он уходил со своим копьем; возвращаясь, он складывал добычу возле печки, потрошил и чистил ее от чешуи и затем уходил в дальний конец сада, где засыпал, свернувшись наподобие кота, или бесконечно выводил на маленькой тростниковой дудочке мотив из шести нот, всегда один и тот же. Этот мотив, который, кажется, никогда ему не надоедал, стал в конце концов настолько действовать мне на нервы, что однажды я подошла и выбила дудку у него из рук и обругала бы его, не важно, понял бы он или нет, если бы не боялась разбудить Крузо. Пятница вскочил на ноги, глаза его расширились от удивления, потому что никогда раньше я не теряла с ним терпения, да и вообще обращала на него мало внимания.

Затем Крузо начал поправляться. В глазах его пропал лихорадочный блеск, линии его лица смягчились, прекратился бред, и он спал теперь спокойным сном. К нему вернулся аппетит. Вскоре он уже без посторонней помощи ходил от хижины до сада и давал приказания Пятнице.

Я была счастлива снова видеть его здоровым. В Бразилии мне приходилось видеть, как лихорадка уносит и более молодых людей, а ведь были такие ночь и день, когда я была убеждена, что Крузо умирает, и меня ужасала перспектива остаться на острове одной в обществе Пятницы. Я полагаю, что Крузо спасли здоровая жизнь и простая пища, а вовсе не мое врачебное искусство.

Вскоре после этого разразился ужаснейший шторм, завывал ветер и дождь лил как из ведра. Порывом ветра сорвало часть кровли нашей хижины, и огонь, который мы так бережно хранили, залило водой. Мы передвинули постель в последний угол, остававшийся еще сухим, но даже пол скоро превратился в жидкую грязь.

Я думала, что Пятница будет трепетать перед разбушевавшейся стихией (такого шторма мне еще не приходилось переживать, и я жалела бедных моряков, застигнутых им в открытом море). Но нет. Пятница сидел под навесом, положив голову на колени, и спал, как ребенок.

Через две ночи и один день дождь прекратился, и мы вышли наружу, чтобы расправить затекшие спины. Сад был практически уничтожен, водой промыло ложбинку, глубина которой доходила мне до пояса. Пляж был покрыт водорослями, выброшенными крутыми волнами. Снова пошел дождь, и мы третью ночь кряду прятались от него в нашем жалком убежище, голодные, озябшие, не в состоянии развести огонь.

В эту ночь Крузо, который, как мне казалось, совсем поправился, пожаловался на жар; скинув с себя одежду, он тяжело дышал. Затем он начал метаться, ворочаться с боку на бок, точно ему трудно было дышать, и я опасалась, что кровать рухнет под ним. Я что было силы держала его за плечи, пытаясь успокоить, но он отшвырнул меня в сторону. Страшные судороги пробегали по его телу, потом он словно окаменел и в бреду повторял слова, в которых я не находила смысла. Разбуженный шумом, Пятница взял дудку и принялся наигрывать свою проклятую мелодию, и все это - дождь и ветер, крики Крузо и музыка Пятницы - воспринималось мною как безумие. Но я по-прежнему держала Крузо за плечи, утешая его, и наконец он успокоился. Пятница тоже замолк, и даже дождь стал постепенно стихать. Я легла рядом с Крузо, чтобы согреть его своим телом; вскоре он перестал дрожать, и мы оба заснули.

Я проснулась от яркого дневного света, кругом стояла непривычная тишина, шторм наконец-то израсходовал свои силы. Чья-то рука шарила по моему телу. Я была словно в дурмане, и мне показалось, что я все еще на борту корабля, в постели португальского капитана. Однако, когда я повернулась, я увидела всклокоченные волосы Крузо и его густую бороду, которую он никогда не подстригал, его желтые глаза, и я поняла, что все это правда, я на необитаемом острове вместе с человеком по имени Крузо, хотя и англичанином, но для меня таким же чужим, как какой-нибудь лапландец. Я отбросила его руку и попыталась встать, но он меня удержал. Конечно, я могла бы высвободиться, потому что была сейчас сильнее его. Но я подумала: пятнадцать лет он не знал женщины, так почему же не уступить его желанию? Я перестала сопротивляться. Когда я вышла из хижины, Пятницы поблизости не было видно, и я была этому рада. Я немного прошлась и села, пытаясь собраться с мыслями. На кустах вокруг меня сидели воробьи, они забавно вскидывали головки, не испытывая никакого страха, потому что с начала времен люди не причиняли им вреда. Нужно ли мне сожалеть о том, что произошло между мною и Крузо? Было бы лучше, если бы мы по-прежнему жили точно брат и сестра, или хозяин и гостья, или хозяин и служанка, если так можно было определить наши взаимоотношения. Случай привел меня на его остров, случай швырнул меня в его объятия. Разве в мире случая существуют такие понятия, как лучше или хуже? Мы уступаем домогательствам незнакомца или отдаемся на волю волн; в мгновение ока мы расслабляемся, теряем бдительность и погружаемся в сон; проснувшись, обнаруживаем, что ход жизни изменился. Что же такое эти мгновения ока, противостоять которым может лишь вечное, нечеловеческое бодрствование? Быть может, это те самые трещинки и щели, через которые в нашу жизнь вторгается другой голос, другие голоса? По какому праву мы затыкаем уши, чтобы их не слышать? Вопросы роились в моей голове и не находили ответа.

Однажды я прогуливалась в северной части острова, на утесе, и выследила внизу Пятницу, который тащил на спине бревно или брус не меньшей длины, чем он сам. Пока я наблюдала, он прошел по выступу скалы, уходившей в море прямо под обрывом, спустил свое бревно на воду - а в этом месте было очень глубоко - и поплыл, стоя на нем. Я часто смотрела, как Пятница ловит рыбу; он стоял на камнях, ожидая, когда под ним проплывет рыба, и тогда проворно поражал ее своим копьем. Как он собирался делать это, стоя на своем неуклюжем суденышке, оставалось неясным. Но Пятница вовсе не собирался ловить рыбу. Отплыв на сотню ярдов от выступа скалы в самую гущу водорослей, он опустил руку в мешок, что висел у него на шее, достал оттуда пригоршню белых чешуек и принялся швырять их в воду. Сначала я подумала, что то была приманка для рыбы, но нет, когда он разбросал весь запас чешуек, он развернул свою посудину и направил ее назад, к скалистому берегу, к которому и пристал не без труда из-за волн.