Дон Делилло - Mao II

— А в Гималаи вы попали?

— Я попал в Миннеаполис. Вернулся в университет, проучился еще один год, а потом снова послал все куда подальше, снова бросился в омут наркоты и небытия. Хотя даже сам понимал, что поступаю далеко не оригинально. Какое-то время проработал продавцом в обувном магазине, где полы были устланы толстенными коврами. Кто-то дал мне почитать первый роман Билла, и я завопил: "Ух ты, это что ж такое?" Книга-то про меня — как ему это удалось? Я заставлял себя читать медленно, чтобы не сбрендить от счастья. Я узнавал себя. Книга была моя.

0 том, что творится в моей голове и душе. Он уловил, как все возвращается на круги своя. Как, за что ни схватись, любая мелочь оказывается частью единой мозаики и ничто не забывается окончательно.

— Да. В каждой фразе — бездна воспоминаний.

— Читая Билла, я вспоминаю кое-какие фотографии — вы их, наверно, знаете. Щитовые дома на краю пустыни и чувство, будто откуда-то из-за границ кадра надвигается беда. Тот гениальный снимок Уиногранда [12] Уиногранд Гэри (1928–1984) — известный американский фотограф. Снимок, упомянутый Скоттом, называется "Нью-Мексико, 1957". : маленький ребенок у гаража, опрокинутый трехколесный велосипед и тень грозовой тучи на голых холмах.

— Да, знаю, замечательная работа.

— Доедайте. Я покажу вам чердак.

— Почему вы против публикации?

— Это ему решать. Он делает, что хочет. Но он сам вам скажет, что книга недотягивает до планки. Катастрофически недотягивает. Билл работал над этой книгой двадцать три года. Работал с перерывами. Бросал и возвращался. Переделает и убирает с глаз долой. Берется писать новую и возвращается к этой. Уезжает куда-нибудь, возвращается, возобновляет работу, бьет кулаком по столу и убегает, и опять за стол, три года ишачит каждый день, без выходных, откладывает книгу, снова берет, обнюхивает, взвешивает, переделывает, откладывает, принимается писать что-то новое, уезжает, возвращается.

— Похоже, к этому сводится вся его жизнь.

— Верно. Эта работа выжгла его изнутри. Вымотала все жилы. Биллу всегда каждое слово давалось в муках. Только-только отойдет от письменного стола — и тут же на него наваливаются сомнения, бьют молотком по затылку. Приходится возвращаться, отыскивать в книге кусок, который, как он заранее знает, его успокоит. Он читает и успокаивается. Час спустя, уже в машине, то же самое чувство: страница запорота, глава запорота, он не может подавить сомнения, пока не вернется к столу и не найдет кусок, который, как он заранее знает, его успокоит. Читает и успокаивается. Всю жизнь он так делал, но теперь запас успокоительных кусков иссяк.

— Сколько лет вы с ним?

— Восемь. В последние годы ему очень тяжело. Он опять начал пить, хотя не так много, как раньше. Принимает лекарства от неизвестных науке болезней. Обычно просыпается, когда еще нет пяти утра. Продирает глаза и пялится в потолок. Когда рассветает, плетется к столу.

— В таком случае я считаю, ему непременно нужно опубликовать книгу. Надо же показывать людям то, что сделал. Разве иначе разрешишь сомнения?

— Билл сейчас на пике славы. Спросите почему? Потому что он не печатался невесть сколько лет. Напомню вам одну подробность, о которой теперь забыли или вообще никто не подозревает: когда его книги были изданы впервые, они особого впечатления не произвели. Показались курьезом. Я читал рецензии. Безделка, чем-то похоже на эту вещицу, как бишь ее там, этого, который… И лишь прошедшие с той поры годы сделали его великим. Билл прославился благодаря своему молчанию. Со временем публика уяснила, что это за книги, и переиздания пошли косяком. У нас неплохой стабильный доход, большая часть которого идет двум его бывшим женам и трем бывшим детям. На новой книге мы могли бы, как говорится, озолотиться, огрести миллионы в квадрате. Но тогда Биллу как мифу, Биллу как властелину дум придет конец. Величие Билла растет вместе с дистанцией между ним и современным литературным процессом.

— Тогда зачем вам нужны эти фотографии?

— Мне не нужны. Нужны ему.

— Понятно.

— Я уже устал твердить: "Это блажь". Я его, беднягу, совсем донял. "Не смей. Это безумие. Самоубийство".

— По тому, как вы держитесь, я даже не могла предположить…

— Потому что я делаю свою работу. Он принимает решения, а я их выполняю. Если он решит напечатать книгу, я буду день и ночь корпеть вместе с ним над правкой, гранками и так далее. Он это знает. Но для Билла печататься — самое ужасное на свете, даже хуже, чем писать. Когда книга выходит. Когда люди покупают ее и читают. Ему кажется, будто его выставили голым на всеобщее обозрение. Какая мерзость: они несут книгу домой и раскрывают. Они читают все те слова, которые написаны его рукой.

На чердаке, в шкафах, хранились справочные материалы, которыми Билл пользовался при работе. Скотт шпарил наизусть тематический каталог и показывал Брите десятки папок: каждой категории соответствовал свой цвет обложки. Здесь у него был свой стол и своя пишущая машинка. Ящики, полные непереплетенных рукописей. Внушительного вида ксерокс, стеллажи с энциклопедиями, учебниками стилистики, стопками газет и журналов. Скотт вручил Брите светло-серую, никак не помеченную картонную коробку, указал на шесть таких же коробок на столе и пояснил, что это окончательная редакция, перепечатанный, исправленный и вычитанный экземпляр нового романа Билла.

Но Билл все работает и работает, вносит правку. Спускаясь по лестнице, они услышали стук его машинки.

Не вставая из-за письменного стола, он выпил кофе с сандвичем. Затем опять начал печатать — и услышал первобытный заунывный стон в недрах своего тела. Вот так это и происходит: первые за день слова включают физическую сигнализацию, заставляют хныкать и отбиваться — живые организмы сопротивляются изнурительной работе. Тут без сигареты не обойдешься, верно я говорю? Он услышал: они спускаются по лестнице. Явственно представил себе, как они стараются не скрипеть, как, втянув головы в плечи, тихо ставят ноги на ступеньки. Лишь бы не потревожить блажного дядюшку в его запертой комнате. Он не знал, когда она уезжает — прямо сейчас, наверное? Подумал, что увидеться с ней вновь было бы крайне неловко. Говорить-то больше не о чем, так? Между ними возникло чувство близости, показавшееся жалким и пошлым, едва она вышла за дверь. Он не мог в точности припомнить, что именно ей сказал, но знал: все не то, сплошное словоблудие, позерство, по большей части искреннее и именно потому совершенно непростительное. Да кто она вообще такая? В ее лице есть сила, окостенелость образа жизни, выбранного раз и навсегда, — то, без чего не пробьешься, мощь, которая давно перебесилась, дала себя укротить; мощь нескрываемая, но с примесью настороженности. Легче легкого — встать из-за своего стола с машинкой, уехать в Нью-Йорк и жить с ней до скончания века в квартире с террасой с видом на парк или на реку, можно на парк и на реку сразу. А тут пялишься в клавиатуру, как в зарешеченное окошко. Раньше бывало: когда начинаешь книгу, на тебя наваливается время, накрывает тебя и придавливает, а потом, когда заканчиваешь, отпускает. А теперь больше не отпускает. Так ведь и он пока не закончил. Жить в большой светлой квартире с кроватью, застеленной простынями из серого льна, читать надушенные журналы. Существует гибкое пространство - время физика-теоретика, время, не замутненное человеческими переживаниями, чистая кривая