Сол Беллоу - Приключения Оги Марча

В мои обязанности входило вести канцелярию Граммика и отвечать на телефонные звонки. Предполагалось, что загрузка будет средней, чтобы я мог постепенно осваиваться, учиться, чему посчитаю нужным, и приобретать необходимый опыт. Но вместо этого на меня обрушилась людская лавина с требованием немедленных и безотлагательных действий — какой-нибудь старый рабочий, подсобник на кухне, с руками, натруженными, исполосованными царапинами, заскорузлыми от въевшегося жира и черными, как у шахтера или землекопа, призывающий меня для безотлагательных переговоров с его боссом — срочно! Subito! Или индеец, изливший свои скорби и печали в виршах, записанных на засаленной оберточной бумаге.

Моя клетушка, в которой не было места даже для лишнего стула, располагалась поодаль от основных помещений, где вершились дела рабочих, занятых в крупной промышленности. Но, спрячься я даже в железный сейф, все равно был бы найден и извлечен на свет божий, став жертвой призрачной погони за справедливостью при малейшем намеке на ее возможность, — так стремится на огонек ночная бабочка, преодолевая мили беспросветной темноты.

Горничные всевозможных отелей, гречанки и негритянки, рассыльные и швейцары, гардеробщики, официантки, гостиничные служащие всех рангов и мастей — например снабженец модных кабаков Голд-Коста, куда и я в свое время нередко наведывался со своим собачьим ящиком, почему и имел представление о качестве и особенностях этого «снабжения», — кто только не атаковал меня: смотрители подземных коммуникаций, истопники, буфетчики или величественного вида француз, отрекомендовавшийся художником-физиономистом и заполнявший регистрационную карточку, — не снимая перчаток. Аеще кокаинисты, разного рода подозрительные личности с бледными голодными лицами, обладатели просроченных удостоверений ИРМ, организации «Индустриальные рабочие мира», пожилые репатриантки из Европы, не умеющие объясниться и заготовившие кем-то написанные заявления, униженные и оскорбленные всех родов, инвалиды, пьяницы, сумасшедшие, умственно неполноценные, и все это вкатывалось, ковыляло, вползало — весь спектр человеческих состояний, от полной деградации и отверженности до гордой красоты и благородства. Если бы подобная же разношерстная публика не подпитывала собой армию Константина или же Ксеркса, я бы, возможно, еще согласился признать в них людей современных, но в каждом без исключения мне виделось нечто замшелое, почти антикварное. Однако если счастье и радость во все века имеют одинаковое обличье, то почему бы не иметь его горю?

Беседовать с ними, записывать в организацию, разъяснять, чего они вправе, а чего не вправе ждать, было нелегко и часто вызывало отнюдь не добрые чувства. В основном разговор наш шел на повышенных тонах, случался и обмен резкостями, особенно когда я пытался отклонить их требования. Но они были настойчивы и с неотвратимостью возмездия в Судный день старались вытащить меня из моего укромного убежища по другую сторону стола и заставить идти с ними. Чтобы их унять, я вынужден был соглашаться на расследование.

— Когда?

— Скоро. При малейшей возможности. Постараюсь сделать это как можно раньше.

— Сволочи они и больше никто! Мы только и ждем, чтобы с ними поквитаться, задать им жару! Видели бы вы нашу кухню!

— С вами свяжется уполномоченный — активист нашей организации.

— Когда?

— Ну, если говорить откровенно, у нас просто руки до всего не доходят. Такой наплыв… Людей катастрофически не хватает. Но пока суд да дело — готовьтесь, пусть ваши товарищи заполняют формуляры, записывают претензии, требования…

— Да-да, но, мистер, когда же все-таки можно ждать этого вашего активиста? Босс грозит обратиться в Американскую федерацию труда и заключить с ними договор, а тогда нам крышка!

Я попытался обсудить эту тревожную ситуацию со своим начальством, однако отели и рестораны интересовали их постольку-поскольку, времени на эту далеко не основную отрасль у них не было: слишком много хлопот доставляли крупные забастовки в розничной торговле, взбунтовавшиеся швейники Чикаго-Хайтс и прочее и прочее, но разочаровывать и отвергать новых членов они тоже не могли и намеревались всячески удерживать их и волынить до той поры, пока не смогут выкроить время и деньги. Короче говоря, мы с Граммиком должны были крепить оборону. Я перенимал у него опыт. Он взял за обыкновение после десяти — двенадцати дней плотной, по шестнадцать часов, работы дня на два совершенно исчезать с горизонта, и найти его не представлялось возможным. Эти дни он проводил у матери — отсыпался, лакомился бифштексами и мороженым, водил старушку в кино и читал. Время от времени он захаживал и на лекции, успевая еще и учиться на юридическом. Словом, жертвовать личной жизнью Граммик не собирался.

Я полностью погрузился во всю эту свистопляску, остро нуждаясь в чем-то подобном после моего разрыва с Саймоном. Отсидев положенное в конторе, я на трамвае отправлялся на встречи с поварами, посудомойками и ночными портье, заступая, таким образом, на ночную смену, окунаясь вместе с трамваем в молодую зелень Нижнего Норт-Сайда где - нибудь в районе Фуллертона или Бельмонта, купаясь в аромате белых колокольчиков катальпы, только-только распустившихся, но уже насытивших воздух одуряюще-сладкой густотой. Многие заявители просили приехать как можно позже, чтобы они могли говорить свободнее. Мне нравилаеь конспиративность этих встреч, на которых мои собеседники, побуждаемые горьким опытом и томительными часами ночных дежурств к осмыслению собственной жизни, наконец-то получали возможность высказать давно лелеемые, но таимые до времени мысли. Истина и ложь в их словах мешались в обычной, на мой взгляд, пропорции. Но судить их и выставлять оценки не входило в мои обязанности — я должен был делать дело. О чем мне прямым текстом и говорили некоторые из них. Думаю, они предпочли бы видеть на моем месте кого-нибудь посолиднее и повоинственнее. Я понимал, что кажусь им молокососом, чересчур беззаботным, недостаточно бывалым и заматерелым, чтобы по достоинству оценить всю серьезность ситуации и мощь их противника. Живость и небрежность моей манеры их настораживала. Им хотелось бы видеть перед собой закаленного в битвах бойца, опытного подпольщика, который поможет и им подготовиться к решительному и громкому протесту. А вместо этого впархивал я. Я чувствовал, что все во мне, вплоть до кончиков длинных волос, моя внешность, моя ленивая расслабленность, для них оскорбительны. Но что поделаешь!

Бывало, они даже сомневались, тот ли я, за кого себя выдаю.

— Так это вас прислали проверяющим?

— Вы Эдди Доусон?