Сол Беллоу - Приключения Оги Марча

Но даже когда ссадины мои зажили и головные боли стихли, меня снедало какое-то тягостное чувство, источник которого я не мог определить. Тею тоже мучило беспокойство. Неудача с Калигулой и мой идиотский промах, когда я, пришпорив Бизона, по существу, столкнул его в пропасть, ее явно обескуражили. Стать жертвой моей некомпетентности после стольких усилий, после всего, что она задумала и с блеском выполнила, — с этим и вправду трудно примириться. Калигулу Тея отослала к приятелю отца, в его зоопарк в Индиане. Я выбрался посмотреть, как будут грузить в фургон клетку с орлом. На голове птицы уже появилось белое пятно зрелости, взгляд был по-прежнему царствен, хищный клюв, этот совершеннейший из дыхательных и разрывающих плоть инструментов, внушал прежний благоговейный трепет.

Я сказал:

— Прощай, Калиг!

— Прощай, никчемный! Слава Богу, расстаемся! — произнесла Тея.

Оба мы готовы были разреветься — таким горьким казалось крушение надежд и благих планов. Колпачок с рукавицей еще долго валялись в углу в полном забвении.

За все время моей болезни Тея ухаживала за мной, не выказывая ни малейшего нетерпения, как, впрочем, и других чувств. Начав поправляться, я уже не хотел видеть ее возле себя, коль скоро лицо ее хранит такое выражение. Между нами произошел спор, как бы борьба великодуший: она не желала оставить меня в одиночестве, я же настаивал, чтобы она развлеклась, чем-нибудь занявшись, но только не ловлей змей. Но кто-то соблазнил ее именно этим — добычей крупных зеленых и красных гадюк. Проявляя исключительное терпение со мной, невольной жертвой охоты, лежавшим в тюрбане из бинтов как следствие ужасного краха, она ничем не выдавала своих чувств, однако я понимал, как она тоскует и нуждается в активном действии.

Поначалу она пошла мне навстречу, довольствуясь кабанами и прочей живностью в том же роде, потом стала приносить с гор змей в мешке. Понимая, что ей это на пользу, я не протестовал, с каждым днем наблюдая заметные улучшения. Я возражал лишь против того, чтобы она охотилась в одиночку, сопровождаемая Хасинто. Но в городке были и другие любители охоты, и иногда компанию ей составлял доктор или Талавера.

Оставаясь один, я бродил по вилле в своих бинтах и халате, выходил в сад через террасу, где змеи, высунув языки, извивались в своей соломе. Я окидывал их холодным взглядом не от страха, но из антипатии. В конце концов, я ведь приучал орла — значит, не чуждался дикой природы и мог чувствовать себя с ними свободно: изображать бесстрашие, равно как и любовь, нужды не было. На террасе пахло змеями — странный запах, напоминавший не то гниющее манго, не то прелое сено. Так же пахло там, где мы охотились на игуан.

Когда меня не обуревало беспокойство, я усаживался в кожаное кресло и погружался в чтение утопий. Я все еще мучился поносами, и иногда по утрам у меня так схватывало живот, что приходилось со всех ног мчаться в уборную, бывшее обиталище Калигулы. Я оставлял дверь открытой и любовался видом — весь город оттуда был как на ладони, и теперь, когда большая жара схлынула, он казался особенно прекрасным. Впрочем, настоящей смены сезонов здесь не было — варьировались лишь оттенки — пожарче или похолоднее, но каждый день был напоен синевой — безоблачное небо окрашивало ультрамарином даже мшистые плиты. И красота всей этой сини служила мне наградой подобно книге, когда я был в настроении и мог ее воспринять. В другие же дни я лениво и меланхолично бродил вокруг, чувствуя себя никчемным лентяем. Я похудел так, что кожа обтянула скулы, а глаза словно заплыли. Откройся они пошире, в них читались бы смятение и робость. Я отрастил себе светлые усики, с боков переходящие в бородку, как у индейца.

Утром Тея, выпив кофе, желала мне всего хорошего и, нацепив свое сомбреро с металлическими дырочками, шла к лошадям. Я выходил посмотреть, как она сядет в седло — уверенно и чуть тяжеловато. Больше она не спрашивала, хочу ли я, чтобы она осталась, только советовала днем погулять. Я обещал подумать.

Моултон и Игги навещали меня.

— Вы ужасно выглядите, Болинг, — говорил Моултон, и я еще сильнее ощущал одиночество и уныние, и дурные предчувствия теснили мне грудь.

Стелла, девушка Оливера, также выражала сочувствие, заметив меня у садовой ограды. Мой вид, судя по всему, удручал и ее. В то время я пристрастился к лимонаду с текилой и как-то раз предложил ее угостить. Она отказалась.

— К сожалению, — сказала она, — не могу. Может, как - нибудь в другой раз. Мне очень хочется с вами поговорить, пообщаться. Но ведь, знаете, мы съезжаем из отеля.

Я этого не знал, но прежде чем успел выяснить причину переезда, появился Оливер, подошел к ограде, прыгая по цветам, — в задранных брючинах виднелись тощие икры и шелковые носки с подвязками. Он увел жену, не вымолвив ни слова.

— Что это с ним?

Моултон объяснил, что тот ревнует.

— Она сказала, что они съезжают.

— Да. Оливер снял виллу у одного японца, которому надо возвращаться в Нагасаки. Оливер говорит, что в отеле Стеллу затравили какие-то сплетницы. Им, видишь ли, стало известно, что они с Оливером не состоят в браке. Да будь у меня такая девушка, мне было бы плевать на болтовню старых ведьм!

— Но почему он здесь так задержался? Разве ему не в Нью - Йорке надо быть, где у него журнал?

— Он им и из Мексики может руководить, — возразил Игги.

— Ерунда! Просто он кое-что себе позволил, — сказал Моултон.

— Неужели деньги растратил? — изумленно проговорил Игги.

Моултон, казалось, знал гораздо больше, чем посчитал

возможным нам сообщить. Солидный живот его в рубашке с рисунком из ананасов выпирал над брючным ремнем. Он даже слегка стеснялся своей фигуры, когда ее освещало яркое солнце. Веки у него были темные, под цвет прокуренных пальцев, и он имел привычку часто моргать.

— Джепсон говорит, что хочет созвать гостей по случаю новоселья. Развлечь Стеллу и утереть нос этим ведьмам в отеле.

— Ну да, убить всех и каждого своим невиданным успехом. Всех, кто считает его ничтожеством, бродягой без роду и племени. А так думает любой, едва взглянув на него. Еще бы! Люди сидят себе на одном месте, а он всюду был и все повидал, а теперь вернулся, и все должны пасть перед ним ниц! Был-то он всюду, только ничегошеньки не видел, потому что пил не просыхая!

Такая характеристика заставляла воображать бесчувственного Оливера, валяющегося в собственной блевотине где-нибудь в монгольской степи перед склонившимися над ним кочевниками в стеганых халатах. Моултон, кажется, всерьез полагал, что мир устроен хреново, а терпеть это дерьмо нам помогает лишь юмор, вот и старался, вышучивая всех и вся. Этим грешила здешняя колония иностранцев. Однажды Моултон и Игги навещали меня дома. За полчаса их пребывания все темы были исчерпаны, окурки переполнили пепельницу, и на лице Моултона проступило выражение невыносимой скуки. Смысла оставаться у меня долее он уже не видел.