Сол Беллоу - Приключения Оги Марча

Мы перебрались в гостиную, чтобы там продолжить разговор. Роби шел, волоча ноги, тяжело и опасливо, словно боясь наступить в собственное дерьмо.

Дождь все моросил, озеро подернулось туманной пеленой. Рассеянный свет многочисленных ламп освещал бархат и плюш, алость восточного убранства и красное дерево гостиной. Персидские ширмы и каминные экраны, старинные шлемы из конского волоса, достойные красоваться в военном музее Дома инвалидов в Париже, бюсты Перикла, Цицерона, Афины, и бог знает кого там только не было. Здесь же висел портрет матери Роби, явно ненормальной, в короне, со скипетром в одной руке и розой в другой. На озере, перекликаясь в тумане, протяжно выли баржи, перевозящие руду из Даллата в Гэри. Их баюкал, качая, туман. Роби сидел под лампой, борода его просвечивала, отчего обнаружились угри, скрытые под ней.

— Я, может быть, звезд с неба и не хватаю, — скромно начал он, — но что поделаешь!

Идеи буквально одолевали его. Разве от них укроешься! Все мы поставлены перед фактом, и трудность у нас одна, а именно — обилие вещей, требующих осмысления и знаний. К совершенству его толкает исключительно чувство долга. Я подозревал, что, прикрываясь долгом, он желает утаить свой болезненный, непомерный азарт, который то и дело вырывался на волю.

Свою книгу, продолжал Робин, он собирается назвать «Сквозь игольное ушко». Ибо богачу совершенно недоступна духовность до тех пор, пока он не отринет от себя свое богатство. Но в наши дни беда бездуховности грозит отнюдь не только богатым. В ближайшем будущем новые технологии создадут изобилие и каждый получит вдоволь всего, что ему нужно. Неравенство останется, но голод и нужда отступят, исчезнут с лица земли. Каждый утолит свой голод. Ну утолит, а что потом? Очертания будущего рая, царства свободы, изобилия и всеобщей любви уже, кажется, маячат впереди — вот она, мечта Великой французской революции! Но мечта не воплотится, пройдет стороной. Французы были слишком большими оптимистами, поверив, будто дряхлая цивилизация, рухнув, освободит путь к новой, счастливой жизни, к раю на земле. Все не так просто! Мы стоим на пороге величайшего в истории краха. И это не война, нет.

Вот мы и должны выяснить, вступит ли человечество в эру райского блаженства.

— Х-хлеб и сейчас у нас в Америке почти даром. А что будет потом, когда уйдет в п-прошлое эта битва за хлеб насущный? Освободит ли изобилие человека или поработит его?

Заслушавшись, я позабыл о нелепой его внешности, о нагромождении ширм и экранов, какой-то упряжи, русских санок, старинных плетеных и металлических шлемов, перламутровых шкатулок. Но даже и витая в высоких сферах, он все равно выглядел жалким, и казалось, вот-вот расплачется. А между тем заплесневелый окорок подступал мне уже к самому горлу.

— Машинная цивилизация затопит нас в океане удобств. Никакие диктаторы не в силах приостановить этот процесс. Человек погибнет. Он отринет Бога. С-смело, ничего не скажешь! С иллюзией покончено! Но чем заменить ее, перед чем преклоняться?

— Серьезная задача, — сказал я.

— Но это потом, под конец книги. А начнем мы, я думаю, с Аристотеля и его рассуждений о количестве благ, потребном человеку, чтобы он мог вести жизнь праведную и достойную.

— Я плохо знаком с Аристотелем.

— Что ж, придется познакомиться получше. Без этого дело не пойдет. Я хочу, чтобы книга вышла солидная, высоконаучная. Будет глава о греках и римлянах, затем мы осветим Средневековье, итальянское Возрождение, и я думаю ввести с-схему, так сказать, график: м-минойская культура — это взлет, Кальвин — глубокое падение, сэр Уолтер Рэли — опять взлет, Карлейль — это пропасть, ужас что такое, и современное состояние — застой, даже неинтересно…

В следующие полчаса к смыслу его речи прорваться было трудно — он выдохся и говорил бессвязно, помаргивая своими красными глазами и покашливая в кулак.

— Н-ну а теперь вы расскажите мне о себе! — потребовал он.

Я не знал, с чего начать, и мысленно проклинал его за неуместное любопытство. Но Роби не был настроен слушать. По тому, как он взглянул на часы, я понял, что он ждет прекращения беседы и хотел бы остаться один.

Поэтому я попросил его показать мне уборную, что он и сделал. Вернувшись, я увидел, что он опять готов говорить о книге и не прочь добавить еще что-то к сказанному. Он заявил, что уверен во мне и я именно тот, кто ему поможет. После чего принялся излагать план книги. Часть первая — вводная: общие постулаты и постановка проблемы. Часть вторая — язычество. Часть третья — христианство. Четвертая часть представит читателю примеры истинного, высокого счастья с большой буквы. Чем больше он говорил, тем больше воодушевлялся. В какой-то момент он снял с ноги шлепанец и положил на кофейный столик, на книгу или альбом, лежавшие там, после чего, не прерывая монолога, время от времени опять то надевал, то снимал и клал его на столик. Говорил он сейчас о том, что раннее христианство предназначалось в основном людям низкого звания и рабам, отсюда и этот упор на муки и казни, грандиозность прибивания гвоздями, распятия, живописание всяческих ужасов. А на другом, противоположном полюсе — обещание счастья, такого же всеобъемлющего, как мрак реального существования, — чистая радость, ничем не омраченная любовь, благоденствие. Благоденствие, процветание не должно быть вредоносным, сопряженным с пороком. О, великая эра щедрой любви и явления нового человека! Не этого темного, несчастного, искалеченного существа, мученика собственного несовершенства, не этого лжеца с младых ногтей, жертвы нищеты, пропитанного и отравленного миазмами трусости, ревности, подлости, глубокой, как выгребная яма! Не этого бесчувственного, словно кочан капусты, способного воспринимать красоту не больше, чем воспринимает ее личинка мухи, не ведающего, что такое долг, как не ведает этого моллюск или червяк. В тесном коконе забот и тревог, которым он окружает себя подобно шелковичной гусенице, тянущей нить из собственного рта, не имеющий слез, чтобы расплакаться, и воздуха в легких, чтобы вздохнуть или от души рассмеяться, это существо, жестокое и жадное, вынюхивает и подличает, втирается в доверие и брюзжит; оно лениво, инертно и склонно к паразитизму; воспитанное на злобе, как прусский солдат, вымуштрованный под грубые окрики сержанта, оно еще и трусливо. Все это Роби лил на меня не переставая, обрушивал на бедную мою голову.

И я думал: «Вот кретин ненормальный! Повезло мне с миллионером, у которого винтиков не хватает!» Но при этом сочувствовал ему и слушал, и вещи, которые он говорил, находили отклик в моей душе. И где-то в глубине ее рождалось подспудное: «Господи, смилуйся, пожалей нас, несчастных дураков!» Ак ней примешивалось и другое: «Если Господь и вправду милостив, то уж этого пусть помилует в первую очередь».