Сол Беллоу - Приключения Оги Марча

Мне он полностью доверял, а его обаяние могло раскрыться только в атмосфере доверия.

— Как дела, малыш? — спросил он с веселой улыбкой (мрачность и горечь быстро ее согнали), сложив ладони на границе между грудью и животом. — Какие у тебя планы? Все хорошо? Ты кто, студент? Нет. A macher [159] Делец (идиш). ? Пролетарий? -

Последнее слово, несмотря на шутливый тон, он произнес с благоговением.

— Можно сказать, студент.

— Наши юноши, — отозвался он, улыбаясь еще шире. — Все, что угодно, — только не честный труд. А как поживает твой брат Саймон? Чем занимается? Однажды я чуть не привлек его к нашей деятельности. Из него получился бы хороший революционер. Откуда им браться, как не из вашей среды? Но он меня не понял. А он умен. Когда-нибудь во всем разберется.

Когда люди по прихоти судьбы слишком быстро становятся богатыми и толстыми, появляется угроза неадекватного восприятия реальности. К примеру, старости и смерти не избежать, так почему бы не прожить отпущенное время с комфортом? Но данное намерение не задерживается в нашем сознании. От этой беспокойной мысли можно найти лекарство — в силе личности, например, или в деньгах, чрезмерной щедрости, безукоризненной практичности, организаторской деятельности. Кроме этих средств есть и другие, более старые, но нельзя примерить на себя все подряд — особенно канувшее в невозвратное прошлое. Большинство людей обходятся тем, что есть, трудятся на отпущенном им жизненном пространстве, и такое упорство заслуживает награды.

Саймон сделал даже больше, чем намеревался. Меня удивило, как точно он выбрал цели и полностью выполнил запланированное. Казалось несколько непорядочным так четко просчитывать действия и вести себя с незнакомыми людьми согласно плану. Шарлотта в него влюбилась. Но это не все — они уже поженились, и, надо сказать, торопил события не только он, невеста тоже спешила — частично потому, что Саймон сидел на мели и не мог долго ухаживать. Он так и сказал ей, и все согласились, что не стоит тратить зря время. Церемония в узком кругу свершилась за городом, чтобы новость не попала в газеты, а для остальных родственников свадьбу предполагали сыграть позже. Шарлотта с матерью все организовали, и хотя Саймон платил членские взносы в дорогой клуб холостяков, жил он теперь у Магнусов, в огромной квартире на Вест-Сайд.

Саймон навестил меня после однодневного медового месяца, который тоже держали в секрете. Они ездили в Висконсин. Как я заметил, у него появилось много новых вещей — элегантный фланелевый костюм, новая зажигалка и прочие дорогие штучки в карманах.

— Магнусы души во мне не чают, — сказал он.

У обочины стоял сверкающий серый «понтиак» — Саймон показал мне его из окна; по его словам, он изучал угольный бизнес на одной из шахт Магнусов.

— А что с твоей шахтой? Разве ты не говорил…

— Конечно, говорил. Как только освою дело, тут же начну самостоятельный бизнес. Процесс не затянется. В общем, все не так уж и трудно, — добавил он, уловив немой вопрос. — Им даже хотелось принять в семью бедного молодого человека. У него больше энергии и напора. Они сами прошли этот путь и знают.

Впрочем, в шикарном сером костюме из фланели он мало походил на бедного молодого человека, не говоря уж о туфлях со строчкой и рубашке, еще не побывавшей в стирке.

— Одевайся. Поведу тебя на обед, — сказал Саймон.

На улице, когда мы шли к автомобилю, он резко вдохнул и откашлялся, как в тот день, когда вел меня на станцию «Ласалль-стрит», где я проявил тупость и не смог продавать газеты, но сейчас у него были большие темные круги под глазами. Мы сели в машину, в салоне стоял кисловатый запах новой резины и обивки. Я впервые видел брата за рулем. Он вел машину как заправский шофер, даже слишком лихо.

Так я попал в жаркий мир Магнусов с обилием ковров и ламп. Все здесь было как-то нескладно — просторно и громоздко. Даже нарисованные на абажурах попугаи превосходили черно-красных кур Род-Айленда. Все Магнусы тоже были крупные, по-голландски ширококостные. Моя невестка не выпадала из общего ряда, знала о своей толщине и робела; она протянула мне кончики пальцев, чтобы рука казалась меньше. Но ей не стоило волноваться. Чувствуешь себя неловко, когда тучные люди стесняются своей полноты, особенно женщины, испытывающие тайное беспокойство по этому поводу. У нее были необыкновенно красивые глаза, мягкие, хотя иногда в них проскальзывало недовольство, умные, говорящие об умении руководить и в то же время страстные. Грудь ее тоже была необъятной, а бедра крутыми. Со мной она держалась настороже, боясь, что я могу отозваться о ней критически, оставшись с Саймоном наедине. Должно быть, убедила себя, что Саймон, женившись, сделал ей большое одолжение — ведь он такой умный, красивый, — и переживала, была бы она достойной ему невестой, если бы не деньги. Самым мучительным являлся вопрос: женился бы он на ней без денег? Хуже всего было молчать, поэтому об этом говорили, но в шутливом тоне, с фривольными намеками. Саймон высказывался ужасно грубо, над этим полагалось смеяться — относиться серьезно было смерти подобно. Например, когда нас троих оставили в гостиной, чтобы мы лучше познакомились, он заявил:

— Никто не получал лучшего секса ни за какие деньги.

Слова звучали двусмысленно, принять их без обиды можно было только как шутку, и Шарлотта, ухватив романтически-сентиментальный настрой, сделала вид, будто эта грубоватая фраза говорит о подспудном искреннем и глубоком согласии, о настоящей любви. Склонившись к нему наподобие Пизанской башни, в роскошном и смелом наряде, она ерошила его волосы, но я понимал, что ей стыдно передо мной.

Но скоро она перестала стыдиться, переняв от Саймона его отношение ко мне как к вертопраху, человеку доброму, но лишенному здравого смысла. Шарлотта довольно быстро привыкла к моему обществу, однако, пока не обрела уверенность, общение оставалось болезненным — к тому же в это время она приходила в себя от медового месяца, который, как признался Саймон, оказался ужасным. Он не уточнял, в чем именно, но выразился так эмоционально, что я поверил; интонация в конце его речи — лучше бы мне ее не слышать — говорила о желании умереть. Можно не сомневаться, что слова, произнесенные в этом мире ковров и коричневого велюра, были самыми странными из раздававшихся здесь, и над ними смеялись. Все должно было выглядеть как шутки жениха в похотливом настроении, энергичного и отпускающего двусмысленные остроты, но я вдруг понял, что его преследует мысль — не намек — о самоубийстве, и в то же время он мог противопоставить ей смелость, силу воли и тела, роскошь, теперь окружавшую его, и даже некоторое безрассудство в требованиях: он знал, на что способен без оглядки на остальных.