Наталья Арбузова - Тонкая нить (сборник)

После рождения детей меня, как истинного люмпена, или даже провозвестника хиппи, опекают работницы мусоропровода. Они стирают выброшенный иностранцами шерстяной трикотаж, распускают во время своих дежурств, а потом вяжут моим сыновьям носочки и шапочки. У них своя легенда о моем страшном исхуданье во время горячки: «Вот как извелась над детьми. А такая ли была! Любо-дорого!» Я работаю в университетской библиотеке, чтобы купить детям шерстяные костюмы. Наконец, деньги у меня в руках, я еду в детский мир. Стою на автобусной остановке, и вдруг – о радость! – подходит двухэтажный 111-й автобус. Я влезаю на второй этаж и от восторга при выходе оставляю там кошелек.

Вот мать едет ко мне в обыкновенном 111-м автобусе. А надо вам сказать, что на шпиле университета живет сокол, ему там нравится. И вот за 111-м автобусом летит голубь, преследуемый соколом. Водитель быстро открывает дверь, впускает голубя, но никак не сокола. Голубок поехал, а сокол летел позадь автобуса и клювом бил в стекло.

Вот уж я и развожусь, не окончив еще университета. Мать моя при таком известье всю ночь стоит передо мной на коленях, как вдова перед скупым рыцарем. Она то принимается читать по-английски из Байрона на этот случай, то вспоминает вдруг, как меня во чреве ее бодал бычок в деревне Ржавки. Да и цыгане там стояли в то лето, и беременем она каждый день глядела на их кибитки. Приискивает не то объясненье, не то оправданье варварскому моему свободолюбию. Бедная матушка не видит того, что кругом меня все гнет, все стесненье. Что меня вышибет из колеи – было ясно еще в школе. Под утро она проклинает меня и не велит возвращаться домой из общежитья. А комсомольское бюро меня тягает само собой.

Никто в жизни, о мой сострадательный читатель, не обижал меня столь сильно, как я сама себя своим махровым неведеньем и упорным нежеланьем руководствоваться чьим бы то ни было опытом, кроме своего собственного. Но все же не бойся, Манон Леско из меня не получится, и никто не вышлет меня в колонии. Мне предстоит пройти свой путь, не менее достойный назидательного описанья. И вот я распределяюсь как иногородняя. Коли ты, мой читатель, не знаешь, что такое распределенье, изволь, я тебе объясню. Это предписанье человеку, получившему бесплатное образованье, в обязательном порядке отработать три года там, где ему укажут. Иначе он может быть лишен диплома. В частности, над математиками вечно висела угроза распределенья в так называемые «почтовые ящики» или, как теперь сказали бы, в оборонку – военные организации, коих они избегали, как могли. Меня чуть было не услали в Минск, но в последнюю минуту подобрала нефтяная шарашка, которой я очень благодарна. Обещали дать какое ни на есть жилье. Однако обещанного три года ждут, а пока меня по суду выселяют из общежитья и вешают мне на дверь гигантских размеров висячий замок. Но у меня не заперто окно, и я влезаю в него, благо первый этаж. Иностранные студенты услужливо подают мне детей.

Поскольку я, мой неосведомленный читатель, пишу не более не менее как энциклопедию русской жизни, знай, что коммуналка – это квартира, в которой живут несколько семей. В их совместном распоряженье находятся места общего пользованья. Под ними подразумевается кухня, туалет и ванная, если она есть. Ну, прикинь еще прихожую или коридор. Вот я и живу в коммуналке. Через двор мой институт, в который я уже умудряюсь не ходить, как потом всю жизнь. Одно время на доске висел даже специальный приказ, что де Арбузовой ходить на работу, как всем. Случай, согласитесь, беспрецедентный. Но я ни ухом ни рылом не веду. Я остервенело учусь работать, учусь находить среди общей халтуры хоть что-то путное. Ничего, выходит. Я боюсь соседей и при появленье их на кухне роняю чашки. Во дворе у меня детсад, там мои дети. Я то и дело выбегаю и устраиваю с ними гонки на четвереньках. Я уже замужем за вторым, неродным мужем, он уже смотрит вон. Но за что боролись, на то и напоролись.

Они кругом. Голубка свила гнездо в байдарке на балконе. Идучи в булочную, я отмахивала сумкой ритм и растрясла все деньги. Но они остались приклеенными к подолу силой моего стремительного шага и осыпались с меня как листья у самого прилавка. Садясь с детьми в электричку, я обронила на платформу клубок шерсти, конец же уехал с нами в моем вязанье. Выйдя, смотала весь клубок – нить стояла над землей на отлете, сильный ветер трепал ее.

Эти поставщики чудес жили над нами, от них вечно текла вода и падали котята в мусоропровод. Под окном у нас был эркер, на нем маленькая покатая шляпка – крыша. С нее в февральский вечер к нам в окно постучался человек. Я отклеила рамы, осыпая углем ветхий письменный стол. Гость шагнул на него, тот выдержал. Спрыгнул на пол, спросил, где тут выход. Я молча указала, и он исчез.

Вхожу в один прекрасный день в подъезд и вижу, что за дверью жмется к стене человек в исподнем, в руках же большая газовая конфорка, на каких кипятят белье. Я спросила, не нужно ли ему что из одежды. Он кивнул с признательностью, я поспешила. Когда же вернулась, держа в руках невыразимые, висевшее на сцене ружье уже выстрелило. Солохин-старший, а это был он, огрел Солохина-младшего, семнадцатилетнего Ваньку, по голове своим бытовым оружьем, после чего их развезли по разным больницам.

Летним днем я была одна в своей коммуналке и жарила на кухне отбивную. Позвонили, на пороге стоял человек в телогрейке на голо тело, татуированное весьма затейливо. Я, мой читатель, хотела бы составить два альбома – советских лозунгов и советских татуировок. Так вот, у этого были, как полагается, Ленин и Сталин, и орел, и еще много чего. Он сказал, что идет из заключенья, попросил денег. Я денег не дала, но позвала его поесть. Он съел мою отбивную, утерся и сказал – убил, мол, жену, отсидел двенадцать лет. Теперь, мол, иду спокойно и знаю, что ее нет.

Как мила, как желанна была мне, о мой понятливый читатель, православная церковь, пока не стала государственной! Выучив с четырех лет из уст матери Евангелие, робко входила я в студенческие годы в маленькую церковь на Воробьевке, всегда открытую и никогда не служащую. Постояв в нежном полумраке, не смея креститься, я выходила серьезно и тихо, неся в себе прежнюю жизнь России, я, эмигрантка посреди Москвы. Потом ездила на ночь в Загорск на Светлое Христово Воскресенье, научаясь на слух пению церковному. Тонкими рисунками раскрашивала яйца в чистый четверг. Надвинув на глаза посконный платок, прорывалась через комсомольское оцепленье в церковь на Селезневке. Пропускали только старух, и я горбилась, как могла. Молодых отлавливали, держали в милиции и сообщали на работу. Еще позднее водила детей в церковь на Вербное воскресенье —