Наталья Арбузова - Тонкая нить (сборник)

Долго ли, коротко ли, доехала я до Булаева и не без труда нашла своих. А что я увидела на месте, я от тебя, мой любознательный читатель, не скрою.

Наконец-то я обняла своих товарищей. Они, сердешные, жили в бараке на сто человек. Спали на нарах. Потеснились, я вселилась. Посреди барака была печка, на ней сушилось нехитрое тряпье. По балкам бегали крысы, тяжело шмякаясь на нас. Воду для мытья брали из котлована, средь которого плавала дохлая лошадь. Питьевую привозили в бочке. В чистом поле стояла железная печка, на которой мы готовили. Вокруг барака никаких хозяйственных построек не было. Кой-где виднелись совершенно прозрачные березовые перелески под названием «колки», непригодные для уединенья. Ближайший населенный пункт назывался аул Комсомол. В нем было восемь низеньких домов, сложенных из дерна и обмазанных глиной. Они глядели грязными слепыми оконцами на глинистое месиво проезжей дороги. Более – ничего, никаких построек, заборов, насаждений. За всякой нуждой казахи садились на проезжей части, впереди домов, потому что позадь домов глина была жиже, а здесь редкие грузовики ее немного утрамбовали. При этом они из вежливости закрывали полою лицо. Они ничего не варили, но пили трижды в день чай с молоком и хлебом, коего сами не пекли. Овцы их дохли от повального бруцеллеза. Мы копали для них могильник, в который могли бы лечь все павшие воины Тамерлана.

Родители, удрученные моим неподготовленным отъездом, выслали мне почтой кой-какие вещи из скудного нашего дома. Я пошла пешком за посылкой в русское село Успенское, шесть верст от дикого нашего стойбища. Достигнув цели своего путешествия, я едва не обратилась в соляной столп от удивленья. На расстоянье пешего перехода от нас существовал иной мир. Чистенькое село было сложено из светлых бревен. Резные наличники, яркие герани, занавески в оборках. Яблони ложились на крепкие заборы, ломясь от яблок. Гуси гоготали посреди подсыпанной песком улицы. Над колодцами скрипели журавли. Рослый народ шел с поля. Я получила на почте свою посылку, купила в лавке жестких пряников товарищам и пошла назад, думая о том, поверят ли они моему рассказу. Решила слаться на Некрасова:

и так далее —

Конечно же, мы были там не нужны. С тем объемом работ, что имелся в наличии, отлично справились бы жители аула Комсомол, если бы были дееспособны. Но они весь день предавались чисто восточному созерцанью какой-нибудь дохлой собаки посреди улицы. У них было штук пять комбайнов. То есть работал все время только один – немцев Эрика с Эрной. Сменяя друг друга, они караулили по ночам свой комбайн от разворовыванья на запчасти, потому что казахи давно растрясли от своих машин все гайки. Иногда, собравшись с силами, в поле выходил еще один комбайнер – русский. Он-то и давал нам работу на копнителе, а немцы управлялись сами. Надо было торчать весь день на высоком тряском помосте и лишь изредка нажимать на педаль, выплевывая копёшку. Напрашивается мысль, ужели нельзя было сделать в кабине водителя эту педаль и зеркальце – следить за наполненьем копнителя? Так я в школе работала на зловонном заводе плавленых сыров, отгребая сырки от расфасовочного автомата школьной линейкой. Тогда я задавалась мыслью, почему нельзя в автомате сделать такую отбрасывающую сырки гребенку. У меня все-таки отец инженер с немецким образованьем.

Однако ж скоро и целинных землеустроителей посетила дельная мысль. Лампочка Ильича должна загореться в ауле Комсомол – лучше поздно, чем никогда. Из нас, ста человек, отобрали четверых самых ретивых, и меня в том числе. Мы вели линию электропередач вдоль аула. Не вдруг вырыли мы ямы для столбов, но всё равно больше четырех лопат не наскреблось. Ямы были узкие, в них вели нами же прорубленные ступени. Впечатленье было довольно жуткое, когда лишь голова оставалась на поверхности. И спускаться по тесной земляной лестнице было жутко, будто сходишь в собственную могилу. Потом ставили столбы, громко ухая. Дальше я в кошках лазила на них, натягивая провода – кошки были одни. Наконец, мы вчетвером же резали кирпичи из дерна и строили электростанцию, а попросту говоря клали сарай для движка. Получилось, и даже довольно ровно. Если меня посадят в тюрьму, у меня есть профессия.

Иссякла какая ни на есть работа, давно лег снег, а нас забыли и всё не вывозили. Молодой университетский преподаватель, возглавлявший пять-шесть разбросанных вдали друг от друга студенческих отрядов, привез к нам местное партийное начальство, чтобы показать наше бедственное положенье. Кивая пальцем, подозвал он меня, представлявшую собой зрелище наиболее вопиющее. На мне было легкомысленно взятое с собой за неимением куртки подростковое пальтишко. Рукава доходили до локтя, карманы же въехали столь высоко, что тщетно пыталась я спрятать в них обветренные руки. Аксессуары были подстать. Партийный казах посмотрел на меня, и жесткий взор его смягчился состраданьем. Он дал команду выдать нам телогрейки. Так товарищам моим был прок от меня.

Вот я уже замужем, как грозилась, вселяюсь в общежитье. Дежурная с этажа требует предъявить свидетельство о браке. Это первый этаж «за кордоном». Остальное все поделено на мужскую и женскую зону, и их друг к другу не пускают. Отец, поставь его, Господи, у престола Твоего, носит мне, вечно голодной, огромные оковалки ветчины. Эту ветчину и его, старого и печального, вспоминаю с нежностью.

Кругом шумит нескончаемый фестиваль. Вот Сирия от кого-то отделилась – во дворе весь день колоритный хоровод в бедуинских головных уборах. Вот полетел в космос Гагарин, из открытых окон двадцатиэтажного общежитья несется дружный крик, мимо нас летят смертоубийственные бутылки. А в соседнем блоке живет настоящий Ротшильд, в буквальном, а не в переносном смысле – из семьи Ротшильдов. Я на него глазею исподтишка.

Когда родились мои дети, мне велели открыть глаза, посмотреть и сказать вслух, кто у меня родился, чтобы я потом не спрашивала того, чего не было. При этом акушерка трясла надо мной моими бедными малютками, держа их за ноги в двух руках, как цыплят. В тот же вечер у меня сделалась жесточайшая горячка, я впала в бред на много дней, а встала лишь через месяц. Живи я несколько раньше, помереть бы мне родами как пить дать. Мне следовало поставить памятник изобретателю пенициллина, как то сделали испанские торерос. В бреду мне все чудилось, что летит нечто низко над землей и всем высоким срезает головы. Бред сей не лишен правдоподобия.