Урсула Ле Гуин - Далеко-далеко отовсюду

И вот во вторник я ехал в автобусе и изнывал от сознания собственной вины. Я даже не шел пешком — и это после того, как втолковал им, что люблю ходить пешком, что, по мнению докторов, это лучшее упражнение для укрепления всего организма. Я ехал автобусом. За двадцать пять центов. А машина стоимостью в три тысячи долларов стояла в это время на приколе прямо перед нашим домом, где я должен был сойти с автобуса.

Я выглянул в окно — такой ли уж сильный дождь на улице, что нельзя идти пешком. Лило так, что казалось, в окна автобуса вставлены рифленые стекла. Но и это не облегчило мне душу. Я представлял себе, как вечером отец спросит: «Ты на машине ехал в школу? Нет? Почему?»

От этой мысли меня передернуло, и тут я заметил, что рядом со мной у окна сидит девочка из нашей школы. Я сказал ей:

— Привет!

— Привет, — ответила она, а мне захотелось, чтобы рядом сидел кто-нибудь совсем незнакомый, чтобы можно было не обращать на него внимания.

Филды поселились на нашей улице, в двух кварталах от нашего дома года два назад, и мы с Натали какое-то время учились в одном классе. У нее были длинные темные волосы, держалась она тихоней — пройдешь мимо и не заметишь, — и она вроде бы занималась музыкой, — это, пожалуй, все, что я знал тогда о Натали Филд. Она была хорошенькая, впрочем, почти все девушки кажутся мне хорошенькими, так что не мне судить. Вы бы не назвали ее красивой, потому что она была коренастенькая и суровая на вид; но мне думается, что она была хорошенькой, только не всякому дано было это заметить, потому что и она не всякого замечала. Но на этот раз так уж получилось, что я это заметил, потому что она заметила меня. Не могла не заметить. С моего ранца, который промок насквозь, капало прямо ей на колени. Я передвинул его, чтобы капало на мои, и сказал:

— Извини. Всего лишь сильнейшее артериальное кровотечение. Сейчас пройдет.

Вот это уж действительно было странно — я и вдруг заговорил! Ну, промямлил бы как обычно: «Извини», передвинул ранец — и все, точка. Видно, тошно было мне от самого себя, от чувства вины за машину, и от ярости, и от одиночества, и от мысли о том, что быть семнадцатилетним ничуть не лучше, а может быть, даже хуже, чем шестнадцатилетним, и все в том же духе, так что выбился я из привычной колеи. Захотелось как- то отойти от всего этого, ну хоть незнакомую девушку посмешить. А может быть, было в ней самой что-то такое, что заставило меня заговорить, вернее, сделало для меня возможным заговорить с нею. Или, когда встречаешь человека, с которым суждено встретиться, ты это неосознанно чувствуешь?..

Она рассмеялась искренне, удивленно и радостно. А я продолжал:

— В результате кровотечения из тазобедренной артерии это наступает… запамятовал, через сколько секунд: то ли через семь, то ли через пятнадцать.

— Что наступает?

— Смерть от потери крови. Гыр-гыр-гррых! — и я свалился на сиденье автобуса и тихо «скончался». Потом сел и сказал: — Да, воротник мой промок насквозь, словно льдину за пазуху положили.

— У тебя же волосы мокрые, с них и капает тебе на воротник.

— Мокрец я несчастный, — прорвалось у меня.

— Послушай, у вас ведь историю преподает мистер Сенотти, верно? Как он?

— Да нормально. Псих. Грубиян. Должно быть, потому, что имя-то у него Наглый [20] Тут игра слов: Оуэн немного искажает фамилию учителя: переделывает итальянскую фамилию «Sennoty» в «Snoty» — наглый, бесстыдный. , — не его это вина.

— На мне висит еще социология, и мне бы подходящего преподавателя найти, покладистого.

— Тогда Наглый не подойдет. Возьми лучше Вребек. Она только и знает, что кино показывает.

— Я у нее занималась. Поэтому и ушла от нее. Ох, прямо не знаю… Дерьмо! — именно дерьмо! да еще со злостью, сказала она. — Терпеть не могу всю эту халтуру, а заработать на хороших преподавателей не хватает времени.

Все это она говорила не столько мне, сколько себе. Но у меня, как говорится, аж дух захватило. За двенадцать своих учебных лет, включая детский сад, я еще ни от кого не слышал, чтобы он «терпеть не мог всю эту халтуру».

— Как это у тебя не хватает времени? Что, у тебя тазобедренная артерия порвалась? Не паникуй — у тебя целых пятнадцать секунд в запасе.

Она снова рассмеялась и взглянула на меня. На какую-то секунду, но взглянула и увидела. Она посмотрела на меня не для того, чтобы увидеть, как она выглядит в моих глазах, она посмотрела, чтобы разглядеть меня. А это редкость, по собственному опыту знаю.

Уже тогда у меня сложилось впечатление, что с этой девушкой редко шутят, что мои дурачества ей в новинку и что они ей нравятся. И ведь странно, что и я тоже до того дня не больно-то много дурачился. С малознакомыми людьми — а в их число входило практически все человечество, за исключением моих родителей, Майка Рейнарда и Джейсона Соэра, — я или совсем не разговаривал, или говорил исключительно на серьезные темы, что тут же отбивало у моих собеседников всякую охоту продолжать разговор. Но я все же мужчина, а мне кажется, что в наш век особи мужского пола почти инстинктивно предпочитают легкомысленное поведение. Девушки хихикают над многим, хотя в сущности своей они, по-моему, всегда серьезны. А парни тем временем валяют дурака, насмешничают, все обращая в шутку. С Майком и Джейсоном — они, пожалуй, ближе всего подходили под определение «мои друзья» — мы всегда все высмеивали. Мы ни о чем не говорили всерьез. Ну разве что о спорте. Правда, больше всего нас занимал секс, но и о сексе мы не говорили серьезно — так, рассказывали неприличные анекдоты, или пижонили друг перед другом знанием сексологической терминологии: в своих разговорах разбирали женское тело на взаимозаменяемые детали, как если бы оно было машиной. По части анекдотов я преуспевал, а вот в терминологии был слабоват.

Но, должен вам признаться, в пятнадцать лет я не знал еще, что такое «иметь девчонку». Я думал, что это означает ходить гулять с нею, сидеть в кино, хорошо проводить время, посещать вечеринки, в общем, что-то в этом роде. Кое-что я, конечно, знал о жизни, но никак не связывал с этой фразой. Так что, когда Майк, который был более меня развит физически, сообщил нам, что он «поимел девчонку», я спросил:

— Ну и чем вы занимались?

Он воззрился на меня и спросил:

— А чем, по-твоему, мы могли заниматься?

И больше никогда в жизни я не чувствовал себя таким дураком. Даже сейчас, записывая этот эпизод на пленку, чувствую, что краснею. Майк тогда многим ребятам рассказал, как я его спросил: «Ну и чем вы занимались?» — вот смеху-то было! Постепенно все это забылось, да и я подсуетился — у меня всегда наготове была целая серия соленых анекдотов для поддержания разговора с Майком и Джейсоном. Как я теперь понимаю, это спасло меня от завтраков в одиночку.