Патрик Макграт - Приют

– Питер, – сказала она, голос ее звучал небрежно, даже дремотно.

– Да, моя милая?

– Когда выписывается Эдгар Старк?

Вопрос не был столь уж странным, но меня он поразил. Я ответил, что не скоро, если это будет зависеть от меня.

– Почему ты спрашиваешь? – поинтересовался я, когда мы подошли к машине.

– Просто так. Он восстанавливает Максову оранжерею. Увидимся вечером во вторник?

– Непременно, – ответил я, целуя ее в щеку.

Мой Эдгар?

В конце дня, когда служащие покидают больницу, там воцаряется совершенно иная атмосфера, как в приморском городе, когда оканчивается сезон и туристы разъезжаются по домам. Тогда она мне нравится. С годами у меня вошло в привычку возвращаться в вечерней тишине в свой кабинет и спокойно обдумывать то, что произошло за день.

– Возвращаетесь, доктор Клив? – говорит санитар у главных ворот, когда я беру ключи.

– Возвращаюсь.

С младшими служащими я всегда изображаю своего рода патрицианскую любезность. Им это нравится. Они любят структуру и иерархию, хорошо меня знают. Я проработал здесь дольше любого из них.

Из моего кабинета открывается прекрасный вид на местность за стеной. Она бывает особенно красива в летние вечера, когда последний свет окутывает болото мягкой дымкой, а заходящее солнце окрашивает небо во все оттенки красного. Однажды, через несколько месяцев после госпитализации Эдгара, я вернулся в кабинет в этот спокойный час. Выпил немного виски – я постоянно держу небольшой запас спиртного в тумбе письменного стола под замком – и несколько минут постоял, глядя в окно. Запомнилось мне это так хорошо потому, что в тот день Эдгар впервые стал обнаруживать всю меру своих бредовых идей и перестал делать вид, что убийство было таким импульсивным, как он утверждал вначале.

Я разговаривал с Эдгаром после полудня в дневной палате его отделения в третьем корпусе. Это просторная солнечная комната с хорошо натертым полом и бильярдным столом посередине. Там были кушетки и кресла в чехлах из грубого темно-зеленого винила, в одном конце ее стоял стол, где пациенты играли в карты или читали газеты, в другом недавно установили телевизор. Эдгар играл в бильярд. Он склонился над кием, готовясь сделать удар, и тут кто-то шепнул ему, что пришел доктор Клив. Удар Эдгар сделал.

– Вот как? – сказал он, выпрямляясь, и с улыбкой повернулся к двери.

– Пойдемте, – громко, отчетливо произнес я.

Мы провели почти час в комнате для собеседований, разговор наш я записал на пленку. Эдгар сообщил мне, что его перевели в нижнее отделение третьего корпуса. Этому, разумеется, способствовал я, но ему требовалось, будто ребенку, поставить это себе в заслугу и услышать от меня похвалу. Пациенты нередко проецируют на психиатра чувства сына к отцу. Такой перенос чувств может быть полезен, так как выносит на поверхность то, что обычно подавляется.

Когда Эдгар ушел, я включил магнитофон. В то время я недостаточно понимал его личность. Он мне рассказал кое-что о причинах убийства жены, и то, что я услышал, было совершенно фантастичным. В мышлении пациентов с бредовыми идеями зачастую есть призрачное подобие логики, и здесь оно было налицо. Патологические подсознательные процессы навели его на мысль, что жена изменяет ему с другим мужчиной. Вначале он решил, что они должны как-то сигнализировать друг другу о своих приготовлениях, потом – что должны оставлять следы, и стал видеть следы и сигналы в таких банальных событиях, как открывание окна, когда внизу по улице проезжает мопед, в таких мелочах, как морщинка на наволочке или пятно на юбке.

Я спросил его, как в начале каждого собеседования, верит ли он до сих пор, что жена ему изменяла.

– Да.

Сказано это было с полнейшей уверенностью. Эдгар свертывал самокрутку и смотрел на пальцы. Он несколько раз кивнул.

– Как долго это продолжалось?

Эдгар поднял глаза и уставился в окно, собираясь с мыслями, слегка нахмурился, когда коснулся языком края бумаги. Выглядел он в высшей степени рассудительным и здравомыслящим. Я понял, что он наконец-то решил быть откровенным со мной.

– Лет восемь-девять.

Выражение его лица говорило: «Теперь вы понимаете все».

– Но вы столько лет и были женаты!

Он кивнул с искренней печалью на лице.

– Когда вы впервые заподозрили неверность?

– Я знал о ней с самого начала.

– То есть в течение всей совместной жизни знали, что жена изменяет вам?

– Да.

– С одним и тем же человеком?

– Нет. Их было много.

– Сколько?

Лицо его внезапно оживилось грустной усмешкой.

– Сколько? Сотни. Я потерял им счет.

– И вы ничего не предпринимали?

– Я умолял ее. Угрожал ей. Думаю, то была не ее вина. Она ничего не могла с этим поделать.

– И это ни к чему не привело?

– Она надо мной смеялась.

Я ненадолго умолк. В сообщениях, которые я читал, говорилось, что брак их был сравнительно прочным, нелады начались примерно за год до убийства. Может, те люди ошибались? Может, Рут Старк была распутной? Изводил ли он ее постоянно своими обвинениями?

– Кто-нибудь знал о вашем несчастье?

Эдгар кивнул. Он сбросил вид человека, делающего нелегкое признание, несущее вред не себе, а другому.

– Кто знал?

– Многие.

– Друзья? Родные?

Эдгар снова кивнул. Теперь я понял: все, что он говорил, было продуктом бредовых построений.

– Значит, с начала вашей семейной жизни она спала со многими мужчинами? Вы знали об этом, говорили с ней, но она никак не реагировала?

В его глазах вспыхнуло какое-то ошеломленное изумление.

– Она смеялась надо мной!

– Она смеялась над вами? И окружающие знали о ее поведении?

– Мне не нужно было говорить им об этом. Они сами все видели.

– И ей было наплевать?

– Это была ее работа, – сказал Эдгар. – Она была шлюхой.

Раньше я этого не слышал.

– Продолжайте.

– Она приводила мужчин в мастерскую, когда меня там не было. Я видел, как они слонялись поблизости, ждали, когда я уйду. Она принимала в день десять-двенадцать человек. Ничего не могла с собой поделать.

Эдгар умолк. Он смотрел на меня с таким жалким видом, прося поверить ему, что я растрогался, подошел и положил руку ему на плечо.

– И вы знали, – негромко сказал я. – Все эти годы.

На этом разговор прекратился. Я сел за стол, магнитофон погудел в тишине и выключился. Потом я поднялся и посмотрел на болото в вечернем свете. Патологическая ревность. Бред неверности. Фрейд считал его формой гомосексуальности, проекцией подавленного гомосексуального желания на партнершу: я не люблю его, любит она. Но в случае с Эдгаром я считал это маловероятным, так как, несмотря на его мужественность, очевидные уверенность и силу, подозревал, что у него есть детская потребность возвышать, идеализировать предмет любви. У художников это не редкость. Сама природа их работы, долгие периоды одиночества, выставление себя напоказ и связанный с этим риск неприятия способствуют созданию неестественно напряженных отношений с сексуальными партнерами. Потом, когда наступает неизбежное разочарование, ощущение, что тебя предали, бывает очень сильным и у некоторых людей переходит в патологическую убежденность в двуличии партнеров.