Мордехай Рихлер - Версия Барни

Бука догнал меня уже снаружи.

— Ты что нарываешься? Он же тебя вырубит!

— Это еще кто кого!

— Как тебя с твоим характером Клара терпит?

— А Клару, интересно, кто кроме меня вытерпит?

Он рассмеялся. Я тоже.

— Ладно тебе, — сказал он. — Пойдем обратно, но ты уж хоть не нарывайся больше, ладно?

— Он провоцирует!

— Тебя все провоцируют. Ты злобный спятивший идиёт. Не можешь быть менш [65] Мужчина (идиш). , так притворись хотя бы. Давай-давай, пошли.

Хайми встретил нас стоя и тут же заключил меня в свои медвежьи объятия.

— Извини меня. И не сердись. Серьезно. А свежий воздух, между прочим, нам сейчас всем не повредит.

Развалившись на песочке (это был пляж в Канне), мы смотрели, как встает солнце над темной, винного цвета гладью, ели помидоры с зеленым луком и заедали инжиром. Потом скинули туфли, закатали штаны и влезли по колено в море. Бука меня обрызгал, я обрызгал его, и моментально все трое сплелись, повалились и продолжали возню в воде — в те дни, купаясь, не приходилось думать о том, что по волнам плавает дерьмо и использованные презервативы. В конце концов пошли обсыхать в какое-то кафе на набережной Круазетт, ели там oeufs sur le plat с булочками и café au lait [66] Яичницу… кофе с молоком (фр.). . Бука откусил кончик сигары «ромео-и-джульетта», прикурил и подытожил:

— Après tout, c'est un monde passable [67] В конечном счете, этот мир вполне приемлем (фр.). . Видимо, это цитата, но откуда — один Бог знает. [Из Вольтера. — Прим. Майкла Панофски. ]

Потянувшись, Хайми зевнул и говорит:

— Однако пора на работу. У меня съемка в казино через час. Давайте встретимся в отеле «Карлтон» в семь, выпьем, потом поедем в Гольф-Жуан, я там знаю одно местечко, где готовят замечательный буйабес. — Он пододвинул к нам ключ от гостиничного номера. — Вот, возьмите — вдруг захочется помыться, вздремнуть или ознакомиться с моей почтой. Пока.

Мы с Букой пошли в гавань смотреть на яхты, а там — глядь — тот француз, сладкий папик из давешнего кафе. Загорает на тиковой палубе собственной яхты, качающейся на средиземноморской непрестанной зыби, а подружки что-то не видно. Вид абсолютно жалкий — в очках, животик навис над плавками, в руках «Фигаро». Биржевые сводки изучает, ясное дело! Обязательное чтение для тех, кто лишен духовной жизни.

— Salut, grandpère, — крикнул я. — Comment va ta concubine aujourd'hui?

— Maricons [68] Привет, дедуля… Как там сегодня твоя сожительница?.. Пидеры поганые (фр.). , — заорал он в ответ, грозя кулаком.

— И ты ему это спустишь? — нахмурился Бука. — Вышиби ему зубы! Измолоти в дерьмо. Оттянись — глядишь, полегчает.

— А как же! — рванулся я. — Вот я ему сейчас…

— Ну, ты вообще! Прямо хулиган какой-то, — усмехнулся он, уводя меня прочь.

Сценарий, который мы писали на Лонг-Айленде, фильмом так и не стал, однако меньше года спустя, в тысяча девятьсот шестьдесят первом, Хайми позвонил мне из Лондона.

— Приезжай. Сделаем вместе другой фильм. Такая классная намечается фигня, что я уже заранее лауреатскую речь готовлю.

— Хайми, у меня и дома дел по горло. Каждую неделю выходные провожу в Торонто с Мириам или она ко мне сюда прилетает, и мы вместе идем на хоккей. Почему бы тебе не найти себе на этот раз настоящего писателя?

— Мне не надо настоящего писателя. Мне нужен ты, дорогуша. Это будет на основе рассказа, права на который я купил сто лет назад.

— Но я же не могу вот прямо так все бросить и уехать.

— А я уже купил тебе билет первого класса на завтрашний рейс из Торонто.

— Да я-то ведь в Монреале!

— Можно подумать, большая разница! Это ведь тоже в Канаде?

На улице был мороз минус пятнадцать. В доме развал — уволилась очередная уборщица. В холодильнике гадость и плесень. Квартира пропахла табачищем и пропотевшими нестираными рубашками и носками. В те дни я обычно утро начинал с черного кофе, усиленного коньяком, и черствого рогалика, который приходилось размачивать в воде и греть в заросшей жиром духовке. Со Второй Мадам Панофски я к тому времени уже развелся. И стал отверженным. Судом я был оправдан, но обществом признан убийцей: считалось, что мне невероятно повезло выйти сухим из воды, причем считали так чуть не все поголовно. Я начал предаваться детским играм. Если «Монреаль канадиенз» забросят десять шайб подряд или если в субботу Беливо забьет три гола, то в понедельник утром от Буки придет открытка, в которой будет сказано, что он прощает мне ту дикую вспышку, те жестокие слова, которые — клянусь! — были сказаны просто так и ничего не значили. Я отыскивал все новых и новых старых общих знакомых — то в Париже, то в Дублине, то в Чикаго… Писал я и в этот их шибко артистический штетл в Аризоне — есть там такая полудеревня-полуголливуд, где неудачливые продюсеры в ковбойских сапожках ходят по ресторанам здорового питания, в которых нельзя курить и всякий хлеб насущный поедается с чесноком и витаминными таблетками. Неподалеку оттуда делали атомную бомбу, а еще там где-то жил Д. Г. Лоуренс со своей этой — как ее… А место называется Санта-трата-там. [Санта-Фе, штат Нью-Мексико. — Прим. Майкла Панофски .] Однако никто от Буки никаких известий не имел, а некоторые даже возмущались: «Ты что нам очки втираешь, сволочь?!» Прошелся по его любимым местам в Нью-Йорке: «Сан-Ремо», «Львиная голова»…

— Москович? — задумался бармен из «Сан-Ремо». — Да его же, по-моему, убили где-то в Канаде.

— Его убьешь, пожалуй!

В то время у меня еще и с Мириам были проблемы — это позже она и во мне, и вокруг меня все переменила раз и навсегда. А тогда колебалась. Выйти за меня замуж и переехать в Монреаль значило бросить работу на радио Си-би-си. Более того: она считала, что у меня трудный характер. Я позвонил ей.

— Поезжай, — одобрила она. — Лондон пойдет тебе на пользу, да и мне надо немного побыть одной.

— Нет, не надо.

— Когда ты приезжаешь, я не могу думать.

— Почему?

— Ты меня подавляешь.

— Значит, так: пообещай мне, что, если я в Лондоне задержусь больше чем на месяц, ты прилетишь и несколько дней побудем вместе. Это же не так трудно.

Она пообещала. Тогда почему бы и нет? — подумал я. Работой меня там не замучают. А деньги нужны позарез, при том что Хайми от меня требуется всего лишь дружеское участие. Чтобы кто-то сидел за машинкой и хохотал над его шутками, пока он туда-сюда расхаживает, накручивает телефонный диск, кашляет, харкает, болтает с чувихами, агентами, продюсерами или со своим психиатром: «Я только что вспомнил нечто важное!»

Фильм Хайми оказался его типичной сборной солянкой, чем-то вроде лоскутного одеяла, финансовая целостность которого обеспечивалась тем, что Хайми заранее запродал его на корню всем, кому только можно, — в Великобританию, Францию, Германию и Италию. Когда-то курчавые черные волосы стали у него пепельно-седыми, появилась манера трещать суставами и скрести ногтями больших пальцев подушечки ладоней, так что кожа на них болезненно краснела. Райхианского психоаналитика он бросил, сменил на последовательницу Юнга и ходил к ней каждое утро.