Мордехай Рихлер - Версия Барни

В жутком настроении, готовый провалиться сквозь землю от стыда за дикую сцену, разыгранную перед сотрудниками, я направился прямо в «Динкс» искать поддержки.

— У тебя выдался трудный день на работе, ми-илый? — спросил Джон Хьюз-Макнафтон.

— Знаешь что, Джон? Эти твои шуточки совсем не так остроумны, как тебе кажется. Особенно когда ты с утра зенки залил. Как сейчас, — отбрил его я и двинулся в бар отеля «Ритц».

Было, наверное, часов восемь вечера, когда я оттуда вывалился, кое-как влез в такси и поехал к Арни в его пустынный и еле обжитой Шомеди. Дверь отворила Абигейл.

— Ты что, посмел явиться сюда? — в ужасе прошипела она.

— Я к нему пришел, не к тебе, — сказал я, протискиваясь мимо.

— Это Говноед пришел, Арни. К тебе.

Арни выключил телевизор.

— Я уже побывал сегодня у адвоката и предупреждаю: то, что ты сейчас хочешь сказать, тебе надо говорить не мне, а ему. Потому что, по мнению Лазаря, у меня хорошие основания взыскать с тебя за моральный ущерб. Увольнение несправедливо.

— Но это ж ты сам уволился.

— Сперва ты его уволил, — сказала Абигейл. — Он так и написал в своем заявлении.

— Я сяду — не возражаете?

— Садись.

— Арни, я тебя сегодня не увольнял. Я позвал тебя, чтобы сказать, что я увольняю Теда, — сказал я и повторил по слогам: — Те-да.

— О боже! — простонал Арни, обхватил голову руками и стал раскачиваться.

— Не распускай нюни. У меня и так уже сегодня что-то чересчур долгий день.

— Ну и как?

— Что как?

— Ты уволил Теда?

— Да.

— Наконец-то, — сказала Абигейл.

— У вас тут какая-нибудь выпивка водится?

Арни кинулся к буфету.

— Вот — с бар-мицвы Крейга персиковая настойка осталась. Постой. Есть же еще что-то в бутылке виски «чивас регал».

— Да не пьет он «чивас». Он пьет… ах, да откуда мне знать? Что-то я ничего уже не соображаю. Несу сама не знаю что. Сейчас дам бокал.

— И что же будет теперь? — спросил Арни и опять стал раскачиваться, но уже с руками, зажатыми между ног.

— Ну, ты мне наговорил сегодня много резкостей.

— Я был не в своем уме. Я все беру назад. Абсолютно. Хочу, чтобы ты знал, что я восхищаюсь твоими величайшими достижениями. Ты мой учитель.

— Я сейчас умру, — пробормотала Абигейл.

— Арни, — сказал я, залпом проглотив виски, остававшееся в бутылке, — сейчас ты можешь сделать одно из двух. Либо ты увольняешься с выплатой годового жалованья, либо завтра с утра возвращаешься на работу. Обсуди это с матерью твоих детей.

— Скажи ему, что ты хочешь должность и зарплату Теда.

— Я хочу должность и зарплату Теда.

— Я слышал, что она сказала. Ответ — нет.

— Почему?

— Арни, ты слышал мое предложение. Обсуди его с Абигейл и дай мне знать, — сказал я вставая.

— Тебе не следует садиться за руль в твоем состоянии, — сказал Арни. — Подожди минутку. Я тебя отвезу.

— Я приехал на такси. Ты мог бы взять да вызвать мне еще одно, а? Сделай-ка это, Арни, пожалуйста.

Абигейл дождалась, когда Арни исчезнет в кухне, и говорит:

— Мой керамический горшочек. И стеклянная миска. Если обнаружится их отсутствие, он обвинит женщину, которая у нас убирает.

— Но я же не доел еще кашу, — сказал я.

23 октября 1995 г.

Дорогой Барни,

каждому свой альбатрос [215] * …каждому свои альбатрос… — отсылка к «Сказанию о Старом Мореходе» (1797–1798) С. Т. Колриджа. Старый моряк неизвестно зачем убил альбатроса и во искупление этого греха претерпел неисчислимые беды и страдания. .

С первого дня, как ты появился в Париже, трогательно неуклюжий, плохо образованный, бесцеремонный, было безоговорочно ясно (и мне, и другим, чьи имена я могу назвать), что тебя снедает зависть к моему таланту. Зависть завистью, но ты еще и подольститься ко мне пытался, симулируя дружбу. Меня, конечно, не проведешь. Но я сжалился над тобой и с интересом наблюдал, как ты червем вползаешь в доверие компании шутов гороховых, с лукавым самоуничижением претендуя на вакантную должность всеобщего бесплатного фактотума.

Для Клары — кошелек. Для Буки — пудель на поводке. Задним числом я, конечно, ругаю себя за потворство, потому что, не познакомь я тебя со всеми, бедная Клара Чернофски была бы жива по сей день, и жив был бы Бука, хотя последний — увы — куда большая потеря для наркодилеров, чем для беллетристического братства. Будучи наблюдателем la condition humaine [216] Людских нравов (фр.). , после произошедшего с Букой я иногда задаюсь вопросом, как ты можешь продолжать отправления своей жизнедеятельности, став виновником двух безвременных смертей? Но уж заснуть тебе, поди, трудновато!

Говорят, твой дед по матери был старьевщиком, и это, на мой взгляд, очень симптоматично, особенно в свете того обстоятельства, что ты — надо же, какая чудная симметрия! — кончил тем, что сделался поставщиком телевизионного хлама для hoi polloi [217] Быдла ( греч.). . Зная твой мстительный характер, я даже не удивился, что ты, фиглярствуя, назвал особенно порнографичный свой сериал «Макайвером из Канадской конной полиции». Как не удивлялся, видя твои страдания в Зале имени Стивена Ликока, когда я читал при переполненном зале. Но какой же я глупец, что поверил, будто существует грязь, до которой даже ты не можешь опуститься. Поздравляю, Барни! Последний твой злобный выпад застал меня врасплох. Дело в том, что я прочел хулиганскую рецензию твоего сына на мою книгу «О времени и лихорадке» в газете «Вашингтон таймс». Бедный склеротик Барни Панофски! Годы порока сделали его таким немощным, что пришлось нанимать сына, чтобы тот выполнил работенку, за которую папаше взяться страшно.

Хотя я никогда не снисхожу до того, чтобы отвечать или даже читать критические разборы моих трудов (большинство из которых хвалебные, следует отметить), в данном случае я счел себя обязанным написать литературному редактору «Вашингтон таймс», чтобы он себе отметил, что диатриба Савла Панофски инспирирована личной враждой ко мне его отца.

Сейчас вам может показаться, что меня опять куда-то заносит. Но нет. Это я специально. Мистер Льюис, наш классный руководитель, обожал читать нам волнующее, немеркнущее стихотворение Генри Ньюболта «Барабан Дрейка»:

Однако, как утверждает сегодняшняя «Нью-Йорк таймс», сэр Генри Ньюболт (что это? как можно?) был, оказывается, притворщиком. Ну да, строчил патриотические вирши, но уклонился от военной службы во время Англо-бурской войны: его, дескать, миссия в том, чтобы, оставаясь дома, поддерживать боевой дух нации. Легенда же о боевом барабане Дрейка — и вовсе чистой воды фальшивка его собственного изобретения. А в действительности поэт, сам себя подававший как воплощение викторианских добродетелей, будучи женат, всю жизнь состоял в связи со свояченицей — в Лондоне трахал жену, а во время частых наездов в деревню — ее сестру. У. X. Оден когда-то написал: